Меж двух океанов
Шрифт:
Недалеко от деревни за живой изгородью кустарника показалось сухое русло Сан-Антонио. Наверное, больше половины деревенских женщин билось тут за капли воды, в которой можно было бы выстирать кучку белья. Несмотря на близость моря и целую сеть речек и ручьев, нанесенных на карту побережья, в конце засушливого периода деревне приходится бороться за каждый литр воды. С трудом ее добывают из колодцев и желобов, вырытых в каменистом русле, куда вода медленно просачивается из сырого песка. Некоторые сточные ямы с водой служат общественными прачечными, иные местом для купания или колодцами питьевой воды.
Впрочем, это не единственная печаль людей в деревне Гарачине.
Изоляция люден в Гарачине имеет и еще более трагические последствия. Деревня вынуждена кормиться из своих собственных источников, весьма однообразных. Ее обитатели давно утратили самостоятельность прежних поколении во многих решающих, жизненно важных делах. Ножи, посуда, соль, обувь, текстиль — все это отнимает от их стола большую часть риса и бананов, кукурузы, кокосовых орехов и рыбы. Не хватает ни того, ни другого. А отправиться на примитивных суденышках в ближайший порт с обменным товаром трудно: тут нужна отвага, как и во всей тяжелой жизни этой деревни, заброшенной на край панамского света.
Прилив поднял залив Сан-Мигель на добрых три метра. Он снова затопил болотистые отмели, и теперь его волны омывают низкие берега в нескольких метрах от свайных жилищ рыбачьего селения. Наш «Альбатрос» опять свободно
покачивается на рябой поверхности залива. Пора возвращаться. На этот раз деревенские жители со своими выдолбленными челнами избавили нас от необходимости совершать магический танец на раковинах побережья.
Во время отлива рулевой изучил все дно залива, и лот ему больше не понадобится. Он по памяти ведет лодку к устью крупнейшей реки южного Дарьена. Не прошло и часа, как «Альбатрос» пересек линию побережья, а за первым же поворотом реки Самбу занавес девственного леса скрыл от нас последний вид на море.
Вновь мы очутились в одном из странных, волнующих закоулков тропической Америки. Проплывающая мимо дикая необузданная природа то и дело заставляет нас хватать фотоаппараты и кинокамеру и бежать на нос.
Река ведет «Альбатрос» своей извилистой дорогой, полной заводей и омутов, в глубь материка. На обоих берегах в зеркальной глади отражаются огромные кроны редких махагонов. Повсюду, куда ни глянь, в парнике девственного леса распускаются, растут, гибнут и гниют в извечном круговороте жизни миллионы кубических метров дорогих пород, к которым испокон веков не прикасалась рука человека.
Рокот мотора смешивается лишь с криком вспугнутых водяных птиц. Вся остальная жизнь скрыта за таинственной стеной первобытного леса.
Еще полчаса плавания в тихом краю вод и зелени. Лодка, уменьшив скорость наполовину, приближается к границе морского прилива. Дальше нас уже не пустит мелководье. Кое-где из зарослей поднимается столбик
Наконец наша лодка свернула к затишью у слияния реки Самбу с небольшой речушкой, выбегающей из-под сцепившихся крон леса.
Едва мы пристали к берегу с кучкой свайных построек, как из них высыпало все население. Несколько индейцев в изорванных коротких брюках и трусах, все остальные — мужчины и женщины — лишь в набедренных повязках. Голые дети с криком бежали к берегу.
Было что-то особенное в этих людях. Мы не могли не заметить, что все они какие-то недоразвитые, заморенные, что каждый из них с первого взгляда обнаруживает явные признаки какой-то тупой пассивности. Индейцы чоко ростом ненамного больше пигмее в из лесов Конго. Но пигмеи образуют самостоятельную этническую группу, в которой люди никогда не достигали большего роста. Дарьенские же индейцы отмечены чертами прогрессирующего вырождения, и это сразу бросается в глаза.
Однако в суматохе первых минут приезда некогда было раздумывать. Индейцы шумно и обстоятельно здоровались с Джимом, прожившим с ними не один месяц. Они встретили его как друга, трясли ему руки, хлопали по спине, и каждый, перебивая друг друга, старался приветствовать его хотя бы несколькими словами, из всего этого шума и гама на языке камполи мы не поняли ни слова.
Приветствия закончились; вспотевший Джим машет нам обеими руками.
— Эй! Поднимайтесь наверх! Камеры берите с собой! Можете снимать все, что хотите. Здесь сейчас и Алинио, их курандеро, доктор и чародей!
Только после того, как мы перенесли на берег все снаряжение. Джим приступил к объяснению того, каким образом он завел закадычную дружбу с вождем племени.
— Несколько лет назад я с Алинио и вон теми парнями был в лесах у самой колумбийской Гранины. Когда мы возвращались к побережью, Алинио стал жаловаться на сильные боли и все говорил, что скоро умрет. Видали такого доктора? Со всеми своими чудесами и чарами оказался не в силач- помочь самому себе. Тогда я взял его с собой в Панаму. устроил в больницу, и там он пришел в себя. У него по было ничего серьезного, какое-то воспаление суставов. Когда все уже было в порядке, я собрался платить. Но главный врач похлопал Алинио по спине: мол, для коллеги доктора даром. Я перевел это Алинио, и с той поры он никому не даст в обиду ни меня, ни прочих белых. Только всякий раз просит у меня белый халат, чтобы ему удавалось изгонять духов из тела та к же, как и тому коллеге в Панаме.
С камерами мы осматриваем новое окружение. За исключением свайных построек, селение выглядит совершенно иначе, чем Гарачине на побережье. Никогда в Южной Америке мы не видели такой любви украшать и раскрашивать себя, как здесь, среди индейцев чоко. По сравнению с ними остались далеко позади даже эквадорские охотники за черепами, а те знали толк в своей эстетике!
Наиболее яркое украшение женщин — квадратики, кружки и волнистые линии, нарисованные на спине и на груди красной краской, получаемое из плодов ачоте. Орнаменты из треугольников считаются привилегией вожаков. Разрисовывать себя ими имеют право лишь вождь и шаман, а в отдельных случаях и их жены. Зато почти все индианки чоко раскрашивают черной растительной краской кипара рот и подбородок от верхней губы до шеи.