Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы
Шрифт:
Историки постоянно обращались к загадке вопиющего аморализма типичных "птенцов гнезда Петрова". С. М. Соловьев, отрешившись в поисках разгадки от своего сухого "государственнического" подхода, попытался объяснить этот феномен, изменив качество взгляда.
Он писал в очерке "Птенцы Петра Великого", характеризуя Меншикова и иже с ним:
Это была необыкновенно сильная природа; но мы уже говорили, как становится страшно перед сильными природами в обществе, подобном нашему в XVII и XVIII веке: все эти силы, для которых общество выработало так мало сдержек: в обществе подобного рода, как в широком, степном пространстве, где нет определенных, искусственно проложенных дорог, каждый может раскатываться во всех направлениях. Везде и всегда один и тот же закон: сила не остановленная будет развиваться до бесконечности: не направленная — будет идти вкось и вкривь… Если сила сильного не умеряется, не направляется на благо общества — значит, общество юно, незрело или слишком уж дряхло; отсюда цель правительства в обществе зрелом —
39
Соловьев С. М. Чтение и рассказы по истории России. М., 1990. С. 667.
Ученик и оппонент Соловьева Ключевский предлагал несколько иное объяснение:
Реформа вместе со старым платьем сняла с них и сросшиеся с этим платьем старые обычаи, вывела их из чопорно-строгого древнерусского чина жизни. Такая эмансипация была для них большим нравственным несчастием, потому что этот чин все же несколько одерживал их дурные наклонности; теперь они проявили беспримерную разнузданность [40] .
В этом, бесспорно, есть резон, но и некоторая ограниченность. Мысль Ключевского может относиться к деятелям русского происхождения, а как быть с такими фигурами, как Ягужинский и Остерман?
40
Ключевский В. О. Сочинения. Т. 4. С. 232.
И в наблюдениях Соловьева содержится немало простой и основательной мудрости. Но и этими соображениями проблема не исчерпывается. Очевидно, дело не только и не столько в незрелости русского общества и развале старого обычая, но и в особых свойствах той системы, которую эти люди строили вместе со своим властелином и фундаментальные свойства которой формировали их отношение к миру. Хищная прагматическая система, работавшая на военную мощь и ради этого безжалостно эксплуатировавшая страну, формировала хищников с прагматическим же отношением к миру вообще и к самой системе в частности [41] . Кроме того, затаенная, а иногда и проявлявшаяся открыто напряженная враждебность большинства населения к государственной элите, равно как и смертельные распри в узком правящем кругу, — все это вырабатывало особые жестокие приемы выживания, исключавшие этический подход к жизни.
41
По свидетельству вдумчивого и осведомленного иностранного наблюдателя Фокеродта, "об улучшениях во внутреннем государственном строе… Петр почти не заботился или даже вовсе не заботился в первые 30 лет своего царствования, лишь бы у флота и армии было довольно денег, леса, рекрут, матросов, провианта и амуниции".
У того же Ключевского есть два сокрушительных по меткости наблюдения.
Эти люди не были в душе ее (реформы. — Я. Г.) приверженцами, не столько поддерживали ее, сколько сами за нее держались, потому что она давала им выгодное положение [42] .
И второе — чеканная формула, так много объясняющая в варварском отношении к собственному государству, не говоря уже о стране, петровских "птенцов":
Это были истые дети воспитавшего их фискально-полицейского государства с его произволом, его презрением к законности и человеческой личности, с притуплением нравственного чувства [43] .
42
Ключевский В. О. Сочинения. T. 4. С. 232.
43
Там же.
Надо, однако, повторить, что сами "дети" под водительством своего государя и создавали эту фискальнополицейскую систему для обслуживания армии.
Система чисто механически сдерживала буйные инстинкты людей
Петру оказалось нечем одушевить создаваемую машину. Он и его рупор — Феофан Прокопович — толковали о благе Отечества, а народ видел, что сотворено с его землей. И голодную крестьянскую семью на Псковщине ничуть не радовало небывалое расширение границ и взятие Штеттина, если кормилец муж гниет в болотах Ин-германландии, возводя новую столицу, а старший сын строит крепость на Каспии. И все это — бог весть зачем…
Вокруг великого реформатора было неуютно всем. Античеловеческое начало связывало нарождающуюся систему и ее создателя. Человеческая одержимость Петра, страсть и темперамент воплощались в конструировании бесстрастного и безжалостного механизма. Здесь было страшное и для самого царя противоречие, дьявольский парадокс.
Милюков, вслед за Ключевским, убежденно говорит о тяжком одиночестве Петра последних лет. С фатальной последовательностью большинство ближайших к царю людей вызывали его гнев и недоверие. Существовать в общественном пространстве, которое возникало вокруг Петра, было мучительно. Недаром, как мы знаем, столь многие мечтали о его смерти. Отношение к личности царя и к возводимому им государству неизбежно связывалось в сознании людей. Тот же Милюков, глубоко проникший в психологическую подоплеку болезненного конфликта Петра и его соратников, говорит о "полном равнодушии ближайших сотрудников к самому существу того дела, которое они вели; и чем их положение становилось прочнее и обеспеченнее, тем сильнее обнаруживалось, что они преследуют только личные, своекорыстные интересы. В другой форме, это были совершенно такие же враги реформы, как и те, от которых царь надеялся спастись назначением доверенных людей на ответственные посты" [44] .
44
Милюков П. Н. Указ. соч. Ч. 3. Вып. 1. С. 150.
Милюков не анализирует специально обстоятельства и причины "дела Алексея", но очень тонко очерчивает положение, возникшее сразу после убийства царевича и подавления — физического и морального — и тех, кто на него ориентировался, и — удивительно! — тех, кто его губил.
В конце концов против царя составился какой-то молчаливый, пассивный заговор, не ускользнувший, разумеется, от его наблюдательности и только обостривший у него желание порвать паутину. В 1719 году, отправляясь в одну из поездок, Петр прорвался и сказал — не кому-нибудь, а таким старым слугам, как Меншиков и Апраксин, — что ему отлично известно, как в сущности они несочувственно относятся ко всем его мероприятиям; что умри он, — и они не прочь будут бросить завоеванные провинции и Петербург и оставить на произвол судьбы флот, который стоил ему столько труда, крови и денег.
Петр подозревал, и, как выяснилось через несколько лет, не без оснований, и "нового человека" Меншикова, всей своей судьбой, казалось бы, устремленного в европейское будущее, и родовитого поклонника старины Апраксина в планах куда более ретроградных, чем известная нам программа Алексея.
Дело было не в ущербности этих людей, а в жизненной пагубности того направления и того темпа, которые Петр задал реформам. Ими двигал простой инстинкт самосохранения, который неотвратимо утрачивала создаваемая Петром система.
"История с Монсом [45] в 1724 году, — писал Милюков далее, — открыла Петру окончательно глаза на то, как страшно он одинок и изолирован. Он колебался между желанием уничтожить все, рассыпав кругом страшные удары, — и сознанием невозможности начать так поздно все опять сызнова, с пустого места. Единственным возможным исходом из этого трагического положения была смерть" [46] .
Как тут не вспомнить конец Ленина?!
Аморализм личного и государственного поведения больших и малых персон проистекал, помимо прочего, из их двойственного отношения к сюзерену. Они не могли устранить его, многим из них такая мысль казалась кощунственной, к тому же между Петром и остальными стояла гвардия — коллективное альтер эго царя-реформатора. Но и жизнь под его рукой становилась для них все тяжелее. Потребность в протесте принимала дикие формы расхищения государственного достояния. Стяжательство становилось уродливой заменой органичной для каждого из них формы деятельности. В стяжательстве была необходимая им "теплота", внятный их душе человеческий оттенок, в противовес железной холодности возникавшей системы…
45
Камергер Виллим Монс стал любовником императрицы и был за это жестоко казнен.
46
Милюков П. Н. Указ. соч. 4.3. Вып. 1. С. 151.