Между Бродвеем и Пятой авеню
Шрифт:
Зимин был намного старше жены, он теперь ни во что не вмешивался. Такое одиночество читалось в его лице, доверчиво обращенном к экрану телевизора, что у Коли, когда он бывал у них дома, сердце сжималось. Вокруг Зимина шумела молодая и молодящаяся, полная энергии жизнь, ревел магнитофон, звонил телефон (случалось, Лана или ее сестра Лида с удивлением говорили: «Тебя, папа...»), звенели голоса, приходили гости, но все это уже не имело отношения к опальному Зимину. Обычно такие сильные люди, как он, не меняются, они так и умирают, не переменившись в душе, но с Зиминым, после того как он вышел на пенсию, произошла метаморфоза. Он никак не мог свыкнуться со своим новым положением, тяжело переживал свой, как ему казалось, позор. По городу ходил, стараясь выбирать самые безлюдные улицы, чтобы не попадаться на глаза знакомым. Выходя из дома, он вооружался солнцезащитными очками. Ему казалось, что люди смотрят на него с тайным злорадством, перешептываются за его спиной. Зимин никак не мог взять в толк того, что с ним случилось: почему он, крепкий еще мужик, энергичный организатор, толковый работник, оказался
В молодости он окончил машиностроительный институт, начинал с простого слесаря, дорос до замдиректора большого сибирского комбината, пока его не перевели на строительство завода в приволжской степи. Привыкший к кочевой жизни, к разъездам, к работе «от гимна до гимна», он встречался с семьей в редкие выходные или дни отпуска, да и те старался проводить на рыбалке или на охоте в кругу друзей и единомышленников. В один день лишившись всего — власти, авторитета, персональной машины, он вдруг обнаружил, что оказался в семье на положении пленника. Пока он строил завод, город, в семье привыкли обходиться без него, и теперь всем он только мешал. Дочери на него покрикивали, помыкали им, вымещая свое раздражение — с уходом отца на пенсию они тоже лишились многих благ, например неограниченного кредита в городском универмаге, подобострастного уважения со стороны иных знакомых и подруг, заметно охладевших к ним в последнее время.
Зимин уже подумывал: не пойти ли ему к своему преемнику и попроситься начальником цеха или, на худой конец, мастером участка?.. Он думал о том, что, может, все случившееся с ним справедливо: слишком долгое время все сходило ему с рук, многое позволялось, было много самонадеянности, даже авантюризма — и вот авария. Может, само время как-то изменилось, загустело, потребовало иных, более расчетливых и трезвых людей, а он не заметил, как отстал от жизни, забронзовел и состарился? Он по-прежнему дергался на каждый телефонный звонок. Поднимался, как и прежде, с рассветом и, чтобы хоть как-то занять себя, готовил завтрак на всю семью, но все его усилия ни в ком не находили отклика. Коле было больно смотреть на него, хотя в его присутствии Зимин как-то оживлялся: «Николай, давай-ка блинов накатаем, побалуем моих бездельниц!» И впрямь были бездельницы. Каждая норовила заботу о доме переложить на другую. «Лидия, я на работе выматываюсь, неужели так трудно слетать на рынок?» — «Пусть твоя младшая потрудится!» — «Чего это младшая, — огрызалась Лана, — пусть старшая подаст пример, вместо того чтобы с утра до ночи с фраерами по телефону трепаться». — «Юноша, — обращалась к Коле тетя Нина, — вы не сходите вместе с нею в магазин? В доме хоть шаром покати. Пороть их надо было в детстве». — «Саму тебя надо было пороть», — холодно отвечала Лана. «Николай, поди сюда, — звал его из своей комнаты Зимин, — оставь их, я сам схожу. Не завидую я будущим супругам моих дочек». У Зимина даже не было права голоса в собственном доме. Он только мог позволить себе спросить: «Нинон, ты подписалась на «Иностранку»?», «Лана, ты зачем надела материно платье, тебе рано с таким вырезом щеголять!» — и удовлетвориться невразумительным ответом. «Ты как с матерью разговариваешь?» — выговаривал Лане Коля, когда они оставались одни. «Пусть не лезет, — сверкая глазами, с раздражением отвечала Лана, — осточертело это ее кокетство перед всеми!» — «Опомнись, при чем тут кокетство, тетя Нина мне в матери годится!» — «Да хоть в прабабушки. Слова в простоте не скажет, противно слушать. Думает, что это ей очень идет». — «А тебе не идет грубить!» — «Это мое дело». — «И мое тоже», — хотелось сказать Коле. Лана резко меняла тон, она уже щебетала: «Коля, ласточка, посмотри-ка, что у меня тут с электрофеном, током бьет, проклятый». — «Неси отвертку», — вздыхал Коля.
Что она в нем ценила, так это его неизменную готовность прийти на помощь, что-нибудь отнести, отремонтировать. Всякая техника слушалась Колю так же, как и его отца, который умел делать абсолютно все: мог сложить баню, мебель в доме сделал собственными руками, был большим радиолюбителем. Еще при отце Коля стал ходить в авиамодельный кружок. Специально для Ланы он построил радиоуправляемую авиамодель, которая однажды утром с оглушительным треском спланировала над балконом Зиминых и по радиосигналу сбросила на него букетик ромашек. Но зря Коля старался: Лана уже умчалась на улицу, а на балкон выскочила Лида и покрутила пальцем у виска.
— Ты бы лучше сделал что-то полезное! — прокричала она.
Коля сделал и полезное. По просьбе сестер он собрал телефонный автоответчик — на свою голову, ибо теперь к Лане стало невозможно дозвониться. Его же собственный, записанный на пленку голос противно отвечал: «Зиминых нет дома. У вас есть минута, говорите». Но вскоре по суровому требованию Зимина, тогда еще не вышедшего на заслуженный отдых, Коля разобрал автоответчик, и Лана неделю дулась на него, пока не появилась в нем новая нужда.
Людмила Васильевна обвязывала мать и сестер Зиминых. Она вязала крючком и спицами, как настоящий художник. Очень чувствительная к любой красоте, будь то произведение искусства или человеческое лицо, она была сверх того в высшей степени одарена редчайшим чувством современности. Чувство стиля — такая редкость... Людмила Васильевна могла предугадать, что будет носиться в ближайшем будущем, и была настолько точна в своих предчувствиях, что казалось, она способна приоткрывать завесу будущего и зрить в нем собственными глазами наряды, которые появятся в журналах мод год спустя. Она свободно листала эти журналы, изданные в грядущем, и имела не только общее представление о стиле и покрое, угадывала и детали: какие ткани будут пользоваться спросом, какие украшения войдут в моду. Она отважно демонстрировала в городке,
Коля привык доверять ее чутью, ее вкусу и отношению к людям, — тем более ему было неприятно, что матери никак не нравилась Иоланта. Сначала он приписывал это обстоятельство женской ревности, но тут крылось нечто иное, более серьезное: мать была человеком справедливым, несмотря на всю свою кажущуюся взбалмошность и вспыльчивость по пустякам.
— Понимаешь, — говорила она, — твоя Лана ненастоящая. Тебе она кажется необыкновенно живой и оригинальной оттого, что выкидывает всякие экстравагантные номера. Но ведь она может себе это позволить, у нее обеспечены тылы, ей есть куда отступить, если что. Тебя так пленило, что она, никого не предупредив, умчалась в Москву, видите ли, посмотреть на «Мону Лизу». Ах, как ты не чувствуешь в этом манерности, ненатуральности, желания выказать себя не такой, какая она есть. Да и зачем ей «Джоконда», когда она ни капельки не интересуется живописью? Боюсь, Коля, ты не просто доверчив, а и не слишком умен. Всмотрись в ее мать — вот будущее и сущность самой Ланы, помяни мое слово. Она швыряет направо и налево деньги, которые заработаны не ею, она привыкла сорить чужими деньгами — значит, в будущем ей тоже придется подумать об особой статье доходов, при которой можно будет сохранить свои милые замашки... Тебя это устраивает?
Коля угрюмо поворачивался и уходил к себе... Во всем остальном у них с матерью было полное согласие, но он бы отдал все это в обмен на единодушное отношение к Лане. Если же говорить о самой Иоланте, она, как ни странно, горячо восхищалась Людмилой Васильевной, ее умом, независимостью, вкусом и манерами, ее умением одеваться, хотя Коля и подозревал, что интерес Ланы к матери был, скорее, чисто женским, тряпичным. Вообще молодые девушки, Колины одноклассницы, ученицы художественной студии, которую вела мать в своем Доме культуры, обожали ее; у совсем юных она могла найти то понимание и доверие, которого лишали Людмилу Васильевну женщины ее возраста с устоявшимися вкусами и привычками.
Дома буквально на каждом шагу можно было встретить неопровержимые доказательства всевозможных материных талантов. На скромных креслах, купленных еще в пору Колиного детства в комиссионном магазине, красовались вязанные крючком чехлы. Цветочные горшки были оплетены веревками очень искусно, как и абажур лампы. Вязаный коврик с выпуклыми цветами висел над диваном, занавески на окнах, сшитые из батиста, выглядели очень дорого и оригинально — с оборками, с кружевом по краям. Колины акварельки и декоративные фигуры из отполированных коряг не шли ни в какое сравнение с картиной-макраме из мешковины и веревок. Занавес перед кухонкой она соорудила из полиэтиленовых бус, которые никто не покупал в уцененном отделе универмага. Все ею делалось легко, играючи. Но свитера, костюмы, юбки для заказчиц вязала она трудно, то и дело распускала, вечно чем-то недовольная. Как-то она распустила почти готовое платье для Нины Зиминой только потому, что почувствовала, как под горло «просится» сиреневая полоска.
Мать обвязывала и Лидию, и Лану. Сестры друг друга недолюбливали. Иоланта, подглядывая в замочную скважину, удаленная сестрой с глаз долой, шептала: «Глянь, вообразила, что у нее тонкая талия! Такое платье можно мне носить, а не ей, корове!» Коля радовался и изумлялся любому проявлению жизни в этой неспокойной девочке — она была не похожа на вялых и сереньких своих ровесниц, вся огонь. «Сущая дурочка!» — снисходительно говорила она о своей подружке Вере, которая явно робела перед Иолантой. Коля растерянно кивал. Сам же он ни на секунду не допускал мысли, что она может и о нем отозваться с таким сокрушительным пренебрежением. Ему казалось: она его ценит. Прошло какое-то время, и однажды он услышал из полуотворенной двери гостиной, где тетя Нина примеряла обновку: «Вяжет она, конечно, мастерски, ничего не скажешь, но и дере-ет же!» Коля вздрогнул, ошпаренный стыдом. Дома он впервые в жизни налетел на мать. Раньше Коля и вообразить себе не мог, что когда-нибудь осмелится повысить на нее голос. «Чтоб не смела больше на них работать!» — захлебываясь, молотя кулаком по столу, кричал он. Мать оторопела. Ее худощавое нервное лицо застыло. Она была не из тех, на кого можно кричать. Первым ее движением было дать ему по щеке и высказать прямо в лицо, что вяжет она отнюдь не для своего удовольствия, а для того, чтобы прокормить их обоих, что за каждой пластинкой, купленной им, только слепой не увидит ее слезящихся от усталости глаз, занемевшей спины. Еще она хотела сказать, что унижения в том нет, что она вяжет для людей, ведь она не даром деньги получает, а за труд. Но упрек его был столь ошеломляюще жесток, что она только смотрела на него спокойными, изучающими глазами и ничего не говорила, пока Коля, раздувая ноздри, не выскочил из комнаты.