Между Бродвеем и Пятой авеню

Полянская Ирина Николаевна

Коля пытался вступиться за Лану, хотя соглашался, что мать иногда говорит о ней справедливые вещи, но это только половина правды...

...Как-то, придя домой, он открыл дверь своим ключом и, пока возился в прихожей, услышал, как мать разговаривала с Зиминым.

— Мне страшно за его будущее, он такой у меня доверчивый и ранимый мальчик... (Коля замер, удивленный. Таким голосом она никогда не разговаривала с ним.) С тех пор как умер отец, он очень изменился, стал скрытным, замкнутым. Тайком от меня ходит на кладбище. И я ничем не могу ему помочь... У меня сердце разрывается, глядя на него! А тут еще твоя дочь, которая просто измучила его, я же вижу, он по уши увяз в своем безнадежном чувстве...

— Но почему безнадежном? Мне кажется, и Лана к нему неравнодушна...

— Он остался без мужской поддержки, — не слушая его, продолжала мать. — Будь жив отец...

Коля сел в прихожей на ящик с обувью и закрыл лицо руками. Так уж получилось, что после смерти отца Людмила Васильевна и Коля переживали эту беду порознь, скрывая свои чувства друг от друга. Углубившись в свое одиночество, Коля не думал, не замечал, что мать живет на пределе своих сил. Согласно ее воле на могиле

отца установили большой гранитный валун с закрепленной на нем фотокарточкой под плексигласом. Фотография была сделана незадолго до его гибели, летом на отдыхе, на берегу реки Усы возле корявой сосны; при желании эту сосну можно было увидеть и сейчас, с ней ничего не случилось, как и с рекой, мирно текущей в своих песчаных, заросших кувшинками берегах. Этот могильный камень придавил их обоих с такой силой, что нужны были тысячи сильных рук, чтобы вытащить и его, и мать. Но большие, уверенные в себе взрослые люди словно отступились от них, они делали вокруг осиротевшей семьи какую-то неглавную работу: собирали деньги, приходили на поминки, старались что-то починить в их доме, но никто не мог найти слова, чтобы хоть немного облегчить эту тяжесть, — наверное, потому, что слов таких не было. Друзья отца, сильные, находчивые, упорные люди, вдруг сделались неуклюжими и неповоротливыми со своим участием и похлопыванием по плечу, уклончивые общие фразы были единственным ответом на Колины разговоры об отце, а ему было необходимо говорить о нем, точно этим он пытался удержать недолгую людскую память и заглушить свою боль. Но жизнь для людей продолжалась, как будто ничего не произошло. Заговаривая об отце с близко знавшими его, Коля словно натыкался на глухую стену. Это горе было не соизмеримо ни с чем, и исцелить его было нельзя. Ночью Коля, закрывшись с головой одеялом, обливался слезами, а утром они с матерью отводили друг от друга глаза, точно каждый боялся увидеть в другом отражение постигшей их беды. Прежде все были свои, весь дом, вся улица и город, теперь стали посторонними, обходили их дом стороной, и все же заходили, приносили продукты, чинили на кухне кран, и опять проходили мимо, потрясенные своей беспомощностью. Словно кто-то подучил людей, что в таких случаях надо вести себя именно так, не иначе, что, когда Коля бросается к ним с воспоминаниями, надо учтиво отстраняться: да, да, но что ж теперь делать, его не вернешь, а вам жить надо... Этими жестокими в своей справедливости фразами, которые столетиями, как морской волной гальку, обкатывала людская беда, они пытались отделаться от него. «Да» и «нет» не говорите, черный с белым не берите... Коля метался между этими почужевшими, непроницаемыми людьми, точно чего-то ждал от них, но они отворачивались, и он поверил в то, что всю огромную память об отце теперь нести ему одному. Это же думала Людмила Васильевна, но мысль о Коле, как живой побег, вырастала из-под могильного камня, мысль о сыне, о жизни. Людмила Васильевна оборвала дверной звонок, потому что заметила, как Коля вздрагивает и бледнеет, когда звонят в дверь, теперь все к ним стучались. Она собрала все отцовские вещи и спрятала их на антресоли, но все время что-то находилось, что напоминало о нем, — его авторучка, окурок в спичечном коробке в дальнем ящике письменного стола, шахматы...

Первое время Коле снился один и тот же сон: они с отцом сидят в сквере на траве над шахматной доской. Осень, с деревьев летят желтые листья. Коля смотрит не на доску, а на лицо отца, точно по нему пытается прочесть какую-то большую, к шахматам не относящуюся мысль, но на лице отца написано неведенье и только одна будничная забота — разменять ферзя или еще не стоит? Падают листья, отрываются с веток с хрустальным звоном, летят, устилают вокруг них траву. Коля чувствует: ему сейчас надо о чем-то предупредить отца, о чем? Ах да: «Папа, готовится твоя гибель, никуда с этого места не уходи, и она пройдет мимо». Но он не может открыть рот. Ужас в душе нарастает, но он не может сказать ни слова. Он должен сделать какой-то ход, чтобы отец понял. Вот упавшая сверху сосновая игла зацепилась за корону шахматного короля... Коля осторожно снимает ее — а сосна-то здесь откуда? Тут нет сосен! Это на берегу реки сосна! «Твой ход», — говорит отец и ложится на траву, раскинув руки. Коля смотрит на доску, ищет фигуру и просыпается... Он просыпается и на цыпочках идет к спальне матери, останавливается перед ее дверью в страхе — она-то как? Она — там? Ничего не слышно — ни дыхания, ни шелеста страниц журнала, который она листала перед сном, но из-под двери пробивается свет. Она не спит, что же она там делает? И он не может рывком открыть эту дверь, дверь словно приросла к полу, пустила в него мощные извилистые корни. И опять он просыпается, идет к ее спальне — там темно, молчание. Спит? Все на земле погрузилось в сон, кроме Коли — и еще одного, который где-то рядом, за воздушной дверью, в которую не пробиться, не достучаться. Он снова ложится в постель и думает: «Приди, покажись мне, ведь я знаю, ты где-то здесь, не может быть, чтобы даже ко мне ты не мог оттуда вырваться, на одну минуту, чтобы я мог еще раз увидеть тебя, ведь ты же любил меня, неужели то, что с тобой произошло, сильнее нашего кровного понимания, сильнее меня, живого?» Ответа нет, в окно смотрит туманная ночь, за ночью сквер, падают с кленов листья. Когда эти деревья были молоды, когда их жизнь только начиналась, отец был жив, ходил по земле, радовался, что весна. Что же делать со временем, которое уносит человека, отрывает его от дома, от родных, так любящих его, как одному преградить собою эту лавиной летящую на тебя реку, сметающую человеческую жизнь, города, государства? Как одному?

Только один человек отозвался тогда на его голос, встал вместе с ним — Лана. Коля не помнил ее рядом со своим отцом, а она, оказывается, была. Он вообще не помнил ее и не замечал прежде, когда по воскресеньям они семьями выезжали на острова сначала вверх по Волге, потом по Усе на моторных лодках. Когда-то давно Колин отец учил ее плавать. Однажды — она уже тогда хорошо держалась на воде — Лана отплыла от берега, как вдруг увидела, что на нее плывет змея. Такого страха

она еще не испытывала. Отец мастерил костерик на берегу в окружении остальной малышни. Услышав ее крик, он, как был, в одежде прыгнул в воду и поплыл навстречу змее. Это оказался довольно большой уж, отец вытащил его из воды и отнес подальше в лес. Весь день потом он утешал Лану, носил ее на плечах, собирал с ребятами чернику. Лана все это запомнила. Она помнила, как все вместе ловили с лодки рыбу, как варили уху, — он, оказывается, называл ее тогда маленькой хозяйкой. Она рассказывала, какие у них были разговоры, как вечером, засыпая, она слышала его голос за стенкой палатки, и ей было спокойно. Как утром он вытаскивал их с подружками из палатки в спальных мешках и вытряхивал из мешков — проснитесь, лежебоки! Она помнила то, что не помнил Коля. Лана ходила с ним на кладбище. Она первая догадалась взять его за руку и привести на тот крутой берег Усы, где отца сфотографировали стоящим у этой несуразной сосны. Он выносил свое горе вместе с нею. Но как об этом расскажешь? Там, где взрослые ничем не могли помочь, явилась девочка и спасла его. Ей он рассказывал свои сны. И разве знает кто-то Лану так, как он, разве кто-то вправе упрекнуть ее за невнимательность к людям, суету, кокетство, за все то чуждое в ней, с помощью чего она оборонялась от взрослого мира, все то чужое, не ее вовсе? Если бы мать знала об этом, но какими словами ей расскажешь, когда она хмурится и машет рукой при слове «Лана»! Конечно, она измучила его, но ведь она красивая, красивые иначе не могут, она просто еще не знает, какое найти применение этой, свалившейся на нее буквально за последнее лето, красоте. Такая смешная: разговаривая с Колей, норовит усесться напротив трюмо, смотрит на себя, любуется, качает головой, отвечая Коле, грубит ему — и смотрит в зеркало — это мне идет? Все, все идет? Вот это мать видит, а того, как ребенок утешал ребенка, не видела, когда взрослые стояли вокруг них тесным кругом, отвернувшись, показывая лишь свои усталые спины.

Прошло четыре года. Кое-кто из близких стал уже говорить матери: не век же так убиваться, молодая еще, надо подумать о себе, надо как-то устраивать свою жизнь. С кем? Вокруг никого не было. По крайней мере, Коля никого не видел. Но вот Таборлев совсем недавно, копаясь с детским совком в песочнице, где он набирал песок для своих котов, увидев Колю, замахал ему рукой и сказал со своею обычной прямотой:

«Что-то, Николай, к вам Зимин зачастил. Дома ему, что ли, скучно?»

«Наверное», — простодушно ответил Коля.

Но какая-то смутная мысль закралась ему в голову. Он был не из тех маленьких эгоистов, которые желают, чтобы мать принадлежала только им, но о Зимине, как о возможном отчиме, конечно, не думал. Ведь у него семья, Лана, куда он от них денется? Но, выходит, Зимин стал для матери совсем близким человеком, раз уж она пускается в такие с ним откровения...

Коля поднялся на ноги и открыл дверь в комнату. Увидев его, они испуганно замолчали.

— Выручай, Николай, — наконец произнес Зимин, — твоя мама критикует меня во все лопатки. Столько критики, — он обернулся к Людмиле Васильевне, — в свой адрес я не слышал и в ту пору, когда занимал свой руководящий пост!

— Коле тоже от меня достается, не беспокойся, — смущенно отвечала мать. — Вообще я тебе скажу, — продолжала она уверенней, — образованным человек считается не по тому, сколько книг он прочитал, а по тому, как читал. Ты вот только что осилил Монтеня, но по тебе этого не скажешь. Если б ты читал его книгу по-настоящему, не одними глазами, ты бы в чем-то переменился, по крайней мере перестал бы жаловаться на жизнь и скучать.

— Видишь, как она меня чихвостит, Николай? — сказал Зимин.

Коле сделалось неловко, он покраснел и что-то пробормотал в ответ. Он не умел притворяться. Мать, как всегда угадав его настроение, послала его греть ужин и включила телевизор.

Прошло какое-то время, и однажды вечером Коля натолкнулся на них возле своего дома. Они стояли у подъезда и что-то горячо обсуждали. Говорил в основном Зимин, мать как заведенная качала головой. Коля подошел, и они замолчали. Дома он спросил ее напрямую:

— Тебе нравится Зимин?

— Да, — резким тоном сказала мать, — он мне нравится. Но мне не нравится, что он стал ходить за мной.

— Это как: нравится — не нравится?.. Что-то не пойму.

— Мал еще понимать, — подтвердила мать.

— А точнее? — взросло сказал Коля.

— Точнее — для меня поздно об этом думать. А он — женат, было бы бесчестно отнимать мужа у другой женщины и отца у их детей.

— А он тебя любит? — продолжал с любопытством расспрашивать Коля.

Мать вдруг радостно улыбнулась и схватила Колю за руки.

— Ах, не знаю я! Ему со мной интересно. Наверное, она, — мать сказала «она» с той интонацией, с которой любовницы всегда говорят о женах, — не слишком добра, не слишком умна с ним. Он тонкий человек, умница, все чувствует и понимает, а она скроена из более добротного материала. — И мать высокомерно усмехнулась.

Этот разговор случился незадолго до того, как она впервые попала в больницу. Что-то странное стало происходить с ней в последнее время. Она жаловалась на резкую головную боль. Если б Коля не был в то время так поглощен своими отношениями с Ланой, он бы моментально уловил в поведении матери зловещие перемены, ибо трудно было сыскать человека, презирающего всякое нытье больше, чем Людмила Васильевна. Он долго не замечал, что за обеденным столом мать крошит в пальцах хлеб, точно не решается положить его в рот, что она все чаще лежит на диване с головой, обвязанной мокрым полотенцем. Однажды, вернувшись из школы, он застал ее сидящей в какой-то странной согбенной позе: она точно прислушивалась к себе. «Обратись к врачу», — нетерпеливо сказал Коля. Эта его фраза как эхо дошла до него потом, спустя два года, хотя сразу он почувствовал какое-то внутреннее неудобство, точно чем-то оскорбил мать. Как же он был слеп и равнодушен, если мог тогда сказать ей именно такие слова, употребить такой казенный оборот... Но слова, в сущности, точно отражали его тогдашнее чувство — неверие, что с матерью может что-то случиться. Ему бы взять ее за руку и отвести в поликлинику, как это делала она сама, когда Коля жаловался на зубную боль.