Между двух миров
Шрифт:
Этот усердный труженик, столь серьезно относившийся к своим трудам, познакомил их со своими товарищами, людьми того же склада, и вскоре они зажили, так сказать, одной жизнью с Лигой наций. Это была своеобразная колония дипломатов и секретарей, весьма пестрая по национальному составу, ибо они представляли добрых два десятка наций; они жили островком в этом старом городе, где местная чопорная буржуазия была занята главным образом наживой денег, а также спасением своих собственных душ путем неукоснительного соблюдения церковных уставов. Лига купила один из крупнейших женевских отелей — отель «Насиональ», при котором имелось сколько положено газонов и каштанов и, кроме того, еще
— Насколько я понимаю, мы не много потеряли.
Главной нянькой «гадкого утенка» был шотландский джентльмен по имени сэр Эрик Друммонд. Это был бы клад для карикатуриста: воплощение английского бюрократа, высокий, худой, с длинной шеей и большим кадыком. Конечно, на нем был черный пиджак, часы с цепочкой и брюки в темную полоску, и он всегда носил с собой черный аккуратно сложенный зонт. Вначале ему приходилось туго, ибо денег ему никто не посылал; но он терпеливо делал свое дело, с необычайной проницательностью выбирая подходящих людей для управления предприятием, которое, быть может, окажется величайшим в истории человечества.
Невозможно не симпатизировать таким усилиям и не уважать людей, напрягающих всю свою энергию. Ланни вспомнил о жалком инвалиде, который теперь жил в качестве частного лица в Вашингтоне, — о том человеке, чьим духовным детищем была Лига. Ланни видел снимок, где он был изображен рядом со своим любезным и упитанным преемником в день вступления в должность нового президента. Лицо Вильсона, худое, изможденное, — маска страдания, лицо человека, переживающего не личное несчастье, но крушение всех своих надежд и мечтаний. Здесь, в Женеве, он посадил маленькое зернышко, которое дало живой росток. Выживет ли он, станет ли могучим дубом? Если да, имя Вудро Вильсона будет жить в веках, а имена его противников будут погребены в энциклопедиях.
Все это Ланни обсуждал со своими друзьями в промежутках между деловыми свиданиями и собиранием материалов. Ланни вспоминал, с каким презрением относились к Лиге его отец и дядя. Робби Бэдд и Джесс Блэклесс были единодушны в своей уверенности, что Лига обречена на провал и что сокрушит ее борьба за рынки и сырье, торговое соперничество между крупными державами. Джесс ненавидел эту слепую алчность и людей, ее олицетворявших; Робби, сам принадлежавший к их числу, принимал ее, как естественный закон природы, как основное начало жизни. Возможно ли, что оба они неправы, что человеческая алчность будет мало-помалу обуздана и подчинена закону; что свобода постепенно, шаг за шагом, придет к победе?
Ланни навестил Джорджа Д. Геррона и получил приглашение на чай вместе со своим другом. Изгнанный социалист жил в красивой вилле, носившей название «Le Retour» [12] , но он был одним из самых несчастных людей на свете, к тому же очень больным, как было хорошо известно Ланни. Лицо у него было белое, как мрамор, черная борода и усы уже начали седеть. Редко выпадал на его долю час без мучительных ревматических болей, но еще больше его терзала мысль о гибели цивилизации. Геррон буквально умирал от горя; его убивала трагедия человечества, свидетелем которой он был в Париже. Он излил свое отчаяние в книге «Поражение в победе», которую собиралось выпустить в свет одно английское издательство. Не было возможности опубликовать ее на его родине, где все были сыты по горло Европой на веки веков, аминь.
12
Возвращение (франц.).
Геррон
Ланни объяснил ему, зачем сюда приехал его друг англичанин, и Геррон стал рассказывать ему о Лиге; это Лига правительств, а не народов, а от ныне существующих правительств нечего ждать добра. Мир может возлагать надежды только на свою молодежь, которая должна выковать новое духовное и умственное оружие и одолеть те алчные силы, которые правят нашим обществом. Говоря это, Геррон смотрел прямо в глаза двум представителям молодежи, как бы спрашивая: «Готовы ли вы?»
Ланни упомянул о Верхней Силезии — эта проблема волновала его, так как близко касалась его друга немца.
Геррон стал «рассказывать о своих встречах с немцами во время войны. Тогда многим было известно, что он связан с президентом Вильсоном и посылает ему доклады через государственный департамент, и немцы вообразили, что он уполномочен вести переговоры с ними, чего на самом деле не было. И в «Le Retour» потянулись непрерывной вереницей сначала социал-демократы и пацифисты, а затем, по мере того как положение Германии ухудшалось, — посланцы правительства.
— В общем, — сказал Геррон, — это был богатый материал для наблюдений над немецкой психикой; и я пришел к выводу, что с этой психикой не совсем благополучно. Немец на современной стадии своего развития не способен мыслить беспристрастно, и, следовательно, морально. Его психика, если брать немцев в целом, как будто остановилась на какой-то дочеловеческой ступени. Немец обычно рассуждает так: все, что служит его целям, как слуги или гражданина государства, уже тем самым получает некое мистическое и научное оправдание. Как бы ни были предосудительны средства, он не признает ответственности за них; более высокого принципа, чем достижение этих целей, для него не существует.
— Вы думаете, что это сознательное кредо каждого немца? — спросил Рик.
— Я думаю, что — сознательно или бессознательно— это психическая подоплека всех его побуждений. Голая сила, если она помогает достичь цели, для него высшее добро. Я сейчас говорю о тех бесчисленных посетителях, которые устремлялись сюда в течение трех или четырех лет. Каждый из них, независимо от своего умственного развития или общественного положения, неизменно начинал с того, что, мол, Германию не понимают, что к ней несправедливы, что, вообще, она безвинная жертва. Если он, в конце концов, нехотя соглашался, что, пожалуй, и Германия совершала ошибки, то уже во всяком случае виной тому были завистливые соседи, обманувшие этот детски доверчивый народ. И всегда Германию надо щадить — только бы она не догадалась, что ответственность лежит на ней.
— В качестве примера сошлюсь на одного немца, занимавшего высокий пост, человека очень умного и образованного, — я долго питал к нему чувство привязанности и восхищения. Он все время старался мне доказать, что войну надо кончить так, чтобы спасти Германию от унизительного признания своей вины. Пощадить национальную гордость Германии, а не открыть правду народу — вот что было для него на первом плане, когда он искал путей к лучшему будущему для своей родины. Этот человек отлично понимал историческую ненормальность своего народа, он откровенно признавал это в наших спорах, и все же он был до такой степени немцем, что не мог представить себе другого конца войны, кроме такого, который избавит Германию от самообвинений.