Между двух миров
Шрифт:
Рик посмотрел на снимок, где был изображен безволосый маленький ариец, и сказал: — Они, наверно, каждый год будут производить на свет по младенцу во славу фатерланда. Противозачаточные средства, — добавил он, — конечно, очень полезное изобретение, но оно может оказать дурную услугу прогрессивным нациям, если более отсталые не пожелают пользоваться ими.
— А Германия, по-твоему, отсталая нация? — спросил с усмешкой Ланни.
— Очень скоро станет ею, если нацисты возьмут верх. Женщины у них будут на ролях племенных кобыл, а из
Рика очень тревожило то, что происходило в Германии. Он утверждал, что республиканское правительство совсем захирело и стало неспособно разрешать свои внутренние проблемы. Англия и Франция никак не договорятся об общей и сколько-нибудь последовательной линии; они и не помогают Германии встать на ноги, и не хотят нести расходы, чтобы держать ее в зависимости. Сейчас они отменили контроль над ее разоружением, и Германия начала спешно вооружаться. Рик толковал соответствующие факты в полном согласии с Робби Бэддом. В следующую войну огромную роль будут играть воздушные силы; правда, Германия не имеет права строить военные самолеты, но что ей мешает обзавестись гигантским флотом гражданских самолетов, а много ли нужно, чтобы превратить их в военные? Кроме того, главное тут не столько самолеты, сколько авиационные заводы и квалифицированные рабочие. Если это есть, то достаточно года-двух — и военно-воздушный флот готов.
Рик ездил в Женеву в сентябре и писал о той международной обстановке, на фоне которой происходила девятая ассамблея Лиги наций. Сама Германия была допущена в Совет Лиги, но протестовала против допущения туда Польши. Всякому было ясно, что поляки и немцы готовы вцепиться друг другу в горло. — Вот где начнется следующая война, — сказал Рик: — прямо в Штубендорфе или в Польском коридоре. Чтобы предотвратить ее, надо держать там постоянную армию, а кто согласится нести расходы?
Ланни никак не мог решить — стоит ли тратить время на эту Варне? Он знал, что так или иначе ему скоро придется подумать о своей личной жизни; но девушка с двадцатью тремя миллионами долларов! Если даже допустить, что она снизойдет к такому сравнительно бедному человеку, как он, и что они поженятся, — какая тоска тащить на себе подобный груз и привлекать внимание всех и каждого, причем всякий старается что-нибудь из тебя выжать, никто не говорит правды, а репортеры осаждают тебя со всех сторон. И что им всем говорить?
Однажды он обсуждал этот вопрос с Риком; тот лукаво посмотрел на него и сказал:
— И она тебя, действительно, ни капельки не интересует?
— Может быть, чуть-чуть; но этого интереса хватит на один разговор за завтраком.
— Знаешь, что я тебе скажу: заинтересуйся ради меня. Поезжай туда и разузнай о ней все, что можно. Задавай ей вопросы прямо: как, мол, вы себя чувствуете в роли любимицы фортуны,
— Зачем тебе?
— Да я напишу об этом, дуралей! Ты же знаешь, что публика интересуется такими дамами больше всего на свете. Мы с тобой вместе сочиним пьесу и назовем ее «Королева сезона», и это будет так здорово, что мы сами станем любимцами Бродвея.
Ланни засмеялся, но тотчас же ему пришло в голову возражение:
— Я боюсь, что это будет не очень деликатно по отношению к ней.
В ответ сын баронета сказал:
— Если ты откроешь у нее благородную душу и влюбишься — обещаю материал не использовать.
Ирма Барнс, наконец, приехала в «Семь дубов». Тотчас же забегали репортеры, и ее портреты появились на первых страницах газет. Эмили позвонила Ланни и пригласила его на следующий день завтракать.
Бьюти не была приглашена из опасения, что она наболтает лишнее. Эмили не сказала ей этого, но объяснила, что хочет предоставить Ланни свободное поле действия, и Бьюти ее план одобрила. Она, наконец, выяснила с богом этот вопрос, и он согласился на то, чтобы Ланни встретился с Ирмой Барнс, как с любой молодой женщиной, не отказывая ей заранее в праве на счастье только потому, что она богата.
Бьюти была очень взволнована и зашла в комнату сына, чтобы проверить, нет ли где-нибудь пятнышка на его фланелевом летнем костюме, не морщит ли он где-нибудь, и насколько оттенки его галстука в яркую полоску гармонируют с его золотистой рубашкой.
— Знаешь, старушка, — сказал он, — аристократ-англичанин всегда одет несколько небрежно.
— Есть кое-какие мелочи, которые кажутся небрежностью, — отвечала светская мать, — но это— нарочно.
— А мне в каких мелочах полагается быть небрежным? — спросил Ланни.
— Ты же не англичанин, — сказала Бьюти и перевела разговор на другое. — О чем ты намерен с ней беседовать?
— Я думал, что лучше все предоставить вдохновению.
— На твоем месте я не стала бы говорить о политике. Совсем ей незачем знать про твой радикализм.
— Хорошо, дорогая.
— И я бы не стала упоминать о картинах Марселя, а то она примет это за намек, чтобы они их купили.
— Ни о каких делах я говорить не буду, обещаю.
— Ты же понимаешь, сколько бы ты ни заработал, для нее это ничто.
— Понимаю.
— И лучше не говори о бэддовских заводах, а то она решит, что ты хвастаешь. Эмили наверняка все это ей уже сообщила.
— Я, кажется, понял тебя, — заметил Ланни. — Я скажу ей, что на дворе хорошая погода и что у нас на Ривьере бывает много чудных дней даже в январе.
— Раньше ты всегда спрашивал моего совета, — жалобно сказала Бьюти, — а теперь я для тебя прямо, как Старый башмак.
Он обнял ее, звонко поцеловал и ответил:
— Я никогда не целую свои старые башмаки.