Между двух мужей
Шрифт:
– А у нас уже был один следователь, – похвасталась Аленка.
– Высокий, сутулый, с маленькими глазенками? Курочкин?
– Ага.
– Это – так… Не следователь, а недоразумение! Он у меня в подчинении. Ученик еще.
– Такой старый – и ученик?
– Второгодник, – отрезала я.
– А-а-а…
Аленка сразу же потеряла интерес к следователю-двоечнику. Сама она, наверное, была отличницей.
– Проходите, – отошла она в сторону. – Я только что из школы пришла, у нас там шахматная секция – каникулы… А папки с Горгошей нету, папа в командировке,
– Папы с… кем?
– Горгошей. Это папкина жена, я ее так зову – Горгоша. Сама придумала! А она и не обижается даже вовсе.
– А почему – Горгоша? – Признаться, образ Илоны никак не сочетался в моем воображении с этим грозным именем.
– А вы про горгону Медузу слышали? Которая одним взглядом людей в камень обращала?
– Это из мифов Древней Греции? – уточнила я. – Слышала, конечно!
– Ну вот, это про нее. Почти. Как посмотрит – ух! Больше и говорить ничего не надо. И так все ясно. И папка перед нею на цыпочках ходит, если что-то натворит. И я. Строгая-я!
Аленка уже провела меня в огромную, по площади – чуть меньше стадиона, комнату, обставленную с безусловной, но не бьющей в глаза роскошью, и уселась в кресло, поджав под себя босые ноги. Мне она предложила стул с витиеватой, грациозно выгнутой спинкой.
– Аленка, – я с первой же минуты начала обращаться к девчушке так запросто, и та совсем за это не сердилась, – а почему ты говоришь про Горгошу: «папкина жена»? Разве она не твоя мама?
Аленка покрутила головой.
– Моя мама далеко. Я ее уже лет сто не видела.
– Вот как? Почему?
– А она меня бросила! Пришла со мной к папке и подбросила, как котенка. Он сначала перепугался-а! А потом признался во всем Горгоше, и она его поняла и простила. Видали? Она такая!
Можно было предположить, что речь идет о какой-то тщательно оберегаемой семейной тайне, но легкомысленная Аленка, как видно, была не слишком надежной хранительницей подобных тайн. Она как будто даже ждала, когда зададут наводящие вопросы.
За мной дело не стало.
– Расскажешь, Аленка?
Конечно, она рассказала! Но ее рассказ был обильно пересыпан таким количеством эмоций, молодежных жаргонных словечек и сдобрен выразительной мимикой, что я изложу его в своем, более спокойном пересказе.
Аленкин папа был умным приятным мужчиной и крупным удачливым руководителем – довольно редкое сочетание, если разобраться. Высокий, худощавый, русоволосый (девочка показала семейное фото – можно было сделать вывод, что старшая дочь, Марина, пошла в отца, хотя и не унаследовала его обаяния), Петр Назарович умел нравиться женщинам. Именно нравиться – потому что ни у кого из окружающих не было никаких оснований утверждать, будто Петр Ильинский пошаливает на стороне.
– Нагулялся уже, – шептались его многочисленные секретарши-референтки, собираясь попить кофе с домашней выпечкой в одном из кабинетов. – Женился-то поздно, сколько ему тогда, за тридцать уже было?
– Далеко за тридцать.
– Зато какую фифу себе отхватил, видали? Потрясающая баба, ей бы на подиум!
– Может
– Это такому-то мужику?!
Подобные разговоры продолжались года полтора. Пишбарышни, склонив друг к другу головки с завитыми челочками, за это время всесторонне обсудили достоинства и недостатки действительно необыкновенно красивой и ухоженной жены Петра Назаровича – и замолчали. Потому что сплетничать о счастливых людях не очень-то интересно. А они были счастливы, Петр Ильинский, его Илона Прекрасная и дочка Мариночка – девочка родилась на втором году брака. Свое семейное счастье начальник тщательно оберегал, так что у сплетниц не было ни малейшего повода для злорадства.
Лет пять продолжалась эта чужая идиллия, а на шестой год этого брака, летом, в приемной появилась разбитная бабенка в цветастом сарафане и чудовищной шляпе с огромным искусственным пионом сбоку. Впрочем, шляпу она скоро сняла – и востроглазой секретарше стало ясно, что, во-первых, вытравленные пергидролем светлые волосы посетительницы вульгарно почернели у корней, а во-вторых, женщина была очень, просто до неприличия молода – лет двадцати от силы. Вздернув облупленный от загара носик, эта безвкусно одетая барышня громко спросила:
– Назарыч у себя?
– У себя. Но вам, девушка, это обстоятельство ничем не поможет. У Петра Назаровича неприемный день.
– Ну, это для другого кого-то неприемный, – почти выкрикнула незнакомка. – Меня-то он примет! Иначе я такое тут устрою!
Она выпятила бедро и поправила пальчиком с облупленным маникюром упавший ей на глаза желтый завиток волос. А затем пошарила рукой где-то у себя за спиной и выставила, почти вытолкнула перед собой маленькую девочку в ситцевом платье, с вымазанной шоколадом мордашкой. Девчушке было года два-три, и отдаленное сходство с нахальной гражданкой позволяло думать, что перед вами – мать и дочь.
– Скажи, Аленка, к кому ты пришла? – не спуская глаз с секретарши, спросила у девочки женщина и легонько подтолкнула ее в спину.
– К папе, – заученно пробормотала девочка, грязными руками размазывая по лицу шоколад.
– Слыхали? Вот сейчас же и пропустите нас к нему!
– И не подумаю!
– Слушай, лахудра, мне с тобой разговаривать некогда. Я счас на юг уезжаю, поезд через полчаса! Спрашиваю в последний раз: пустишь к Назарычу?
– Нет. Я позову охрану, и вас выставят вон! – рявкнула секретарша, обидевшись на «лахудру».
– Ладно! – прошипела бабенка. – Тогда вот что… Мне, вообще-то, Назырыч не особливо нужен – не об чем нам с ним разговоры разговаривать. Ты, значит, передай ему вот девку, дочь это евойная, он богатый – пусть сам ее обеспечивает, а мне – одна обуза. А метрики ейные – вот!
И она шлепнула на секретарский стол засаленный вязаный кошелек, набитый какими-то бумагами. А затем подхватила девчонку под мышки, посадила ее на один из стульев в приемной, быстро и равнодушно чмокнула ее в светлую макушку и тут же выскочила в коридор – только ее сабо с гулким перестуком дробно застучали по коридору.