Между людьми
Шрифт:
За одним столом сидели подмастерья, портные с маляром, за другим четверо рабочих.
– А вот рымский папа штука!
– сказал один подмастерье.
– Што?
– спрашивал маляр.
– Он какие штуки выделывает: коли тебе нужно грешить, возьми из ихной церкви записку али бумажку, и грехи долой; цена всякая: и рубль, и сто рублей, и тысяча. Заплатил сто рублей - на сто лет грехи долой, а то греши на тысячу…
– Врешь?
Рабочие замолчали. Они слушали подмастерья. Подмастерье божился, крестился, что он не врет.
– Он самый набольший у католиков, выше королей.
–
– сказал маляр.
– Кабы он был живой, отменил бы эти бумажки, потому ведь тут обман. Ведь он моща! ей-богу, моща…
Все посмотрели на него в недоумении.
– Ну, вот, ты и сам не знаешь што мелешь. Дружный хохот заглушил оправдания маляра. От индульгенций перешли к тому, что светский суд строже духовного.
Часто приходили в лавочку шарманщики, но хозяин гнал их прочь, когда не было народа; при народе он старался продержать их дольше. Часто здесь бывали драки, которые разбирали городовые. В праздники, далеко за полночь, веселился и бушевал народ с приходящими для куска хлеба, стакана водки или пива женщинами; тут были и честные трудящиеся люди, подозрительные люди, живущие нечестно, бедняки, выпрашивающие себе рюмку водки для залития горя и освежения горла, - и все это кричало, пело, плясало и вело себя так бешено в общей массе, что страшно казалось за человека, который как будто кричал: не подходи! никому не спущу…
К декабрю месяцу служба страшно опротивела: в штат не зачисляли, жалованья давали по восемь, по десять рублей. Кусков денег не платил. Он говорил, что у него нет денег. Почти четыре раза я ходил к нему на неделе за деньгами - и все напрасно: да и не я один ходил к нему… Статей моих он не печатал.
Не забыть мне достопамятное 18 декабря. Я его беру прямо из моего дневника.
"Отпросился я сегодня у столоначальника в редакцию. Велел приходить скорее. К редактору, думаю, идти не стоит - не пустит лакей. Иду и думаю: господи! сколько раз я хожу по этой дороге с надеждой: вот получу деньги и расплачусь с Андреем Петровичем и другими; не будет мне совестно людей! И сколько раз возвращался я этой дорогой назад обиженный, оплеванный лакеем и конторщиком… Слезы шли из глаз, в глазах делалось мутно. И отчего это нигде не принимают моих статей? Прихожу в контору. Конторщик поморщился и что-то шепнул, вероятно: опять! В грязной конторе, с двумя портретами двух дураков, ходил какой-то молодой человек в шинели, вероятно, тоже литератор. Он на меня не смотрел, ко мне не подходил, ни о чем не спрашивал у меня, когда я сидел на диване.
– Отчего это у вас денег нет?
– спросил конторщика обиженным голосом литератор.
– Спросите Кускова, - сказал конторщик, как будто хотя сказать: "Да отвяжись ты!" Конторщик сводил какие-то счеты.
Пришел дворник.
– Свеч в долг не дают. Конторщик дает денег на один фунт.
– Да для типографии этого мало.
– Мне-то что за дело! Я где возьму денег?
Приходит мальчик из типографии.
– Дайте тридцать копеек.
– Я тебе, любезный, сказал, что у меня денег нет. Проси самого Кускова.
Пришел рабочий.
– Что же деньги?
– Ах, да отвяжись ты!
– Ты мне двенадцать рублей должен. Покуда
– Пошел вон, свинья.
– Сам свинья - и с Кусковым…
Пришел лакей.
– Где дворник?
– спросил он у конторщика.
– За свечами ушел. А что?
– Да какой-то подлец ворвался в залу. Я его гоню, а он сел на диван. Я, говорит, не выйду до тех пор, пока не получу денег… Это просто беда. В прошлый раз какой-то мазурик две книги хорошие украл.
Часа через два пришел в контору Кусков. Поздоровался с литератором.
– Извините, ради-бога, ей-богу, денег нет. Через неделю придите.
– Да я уж сколько хожу!
Кусков пожал плечами и ушел, не поговоривши со мной.
Обидно мне сделалось. Заплакал я за воротами, - и пошел; хорошо, что люди не заметили моих слез: снег шел.
Пришел я в отделение и сел на свое место,
Помощник и говорит мне:
– Ну, Кузьмин, Черемухин задаст тебе баню. Он тебя два раза спрашивал.
Через полчаса подходит ко мне Черемухин.
– Вам уж я говорил не в первый раз, чтобы не отлучались…
– Я за деньгами ходил… меня столоначальник отпустил.
– Извольте выходить в отставку.
В глазах у меня помутилось, как будто вся кровь прихлынула в голову, но я все-таки сдержался и отмалчивался от насмешек чиновников. Часу в шестом половина служащих разошлась по домам, а я остался для того, чтобы попросить Черемухина оставить меня в департаменте. Вдруг подходит к Черемухину вице-директор с палкой, Тот самый, которого я видел в первый день моего появления в департаменте.
– Нет ли у вас писца? Вот это переписать; нужно очень скоро.
– Кого же бы? У меня все хорошие-то вышли… Господин Кузьмин, перепишите!
Я обрадовался, думая, что Черемухин меня помилует.
– Скорее же!
– крикнул на меня вице-директор. Я доставал медленно веленевую бумагу, медленно перо искал, вице-директор торопил. Перо попалось дрянное, так что два слова написались точно мазилкой. Увидав это, вице-директор закричал:
– Это что такое значит! А? Ах ты, господи. Перемени бумагу, скотина…
Опять он стал диктовать мне, а я писал; и он продиктовал какое-то слово, я написал, он, вместо него, продиктовал снова, - другое. Увидав, что я написал первое, он пришел в неописанную ярость.
– Это что!!! Это что!! Господин Черемухин? кого вы мне дали? он и писать не умеет… Он нарочно…
– Он… сочинитель.
– Сочинитель! Выгнать его вон! Вон!!
И вице-директор, выхвативши бумагу, убежал из нашего отделения.
– Извольте подавать прошение в отставку, - сказал мне начальник отделения.
Не помню, как я вышел из департамента; только помню, что я шел домой, как шальной. Дома хозяин спросил меня:
– Что с вами?
– Дайте водки.
– Да за вами два с полтиной долгу; да за квартиру шесть.
– Я заплачу.
Выпивши залпом стакан перцовки, я сказал ему, что меня выгнали.
– А деньги когда вы мне отдадите? Я уж вашу комнату отдал.
– Будто?!
– Да… Вы мне оставьте залог какой-нибудь.
Я выпил еще стакан перцовки и сказал:
– Возьмите мою шинель. Она мне стоит пятнадцать рублей.