Между людьми
Шрифт:
– Помилуйте, она всего-то пять рублей стоит.
Я немного поел и скоро лег, но долго не мог заснуть. Положение мое было так скверно, что я решительно ничего не мог придумать…
Утром я пошел на толкучку продавать шинель. Дали семь рублей. Намерзся я сильно в летнем пальтишке и зашел в питейный. Там я встретил Соколова; он был пьяный.
– Что с тобой, Соколов?
– Ничего, - бурлил он.
– Попотчуй водочкой, ты ведь литератор!
– Меня, брат, вчера выгнали из департамента.
– Врешь!!-И он с удивлением посмотрел на меня.
Ноги озябли, сам я дрожал от холода и с горя, голова трещала, и я выпил опять стакан водки, еще выпил, закусил, а потом
– Ну ка, ты, черт! вставай!
– крикнул кто-то, и я почувствовал пинок в голову. Только теперь я очувствовался и понял, что я лежу на полу в съезжей. Я сел. Пальтишко мое изодрано, замарано, фуражки нет, нет бумажника, голова болит от ушиба, на лице кровь, руки в крови…
– Где я?
– сказал я хриплым голосом.
– Вставай, баран!
– проговорил один из связанные и толкнул меня ногой.
– Господа, как я сюда попал?
– спросил я. Человек пять захохотали.
– Пьяного городовой притащил; на улице, говорят, нашел.
Встал я каким-то полусумасшедшим, на всех глядел дико. А народ словно на пир сюда собрался: ни одного слова не поймешь из этой толпы.
– Мазурик!
– Сам мазурик!
– только и слышится с непечатною бранью.
Благовоспитанному человеку здесь от вони и пяти минут не прожить.
Вошел помощник надзирателя.
– Смирно!
– Чево - смирно!
– Ну-ка, подойди.
– Смирно, вам говорят, - закричал надзиратель и ударил одного по лицу. Немного затихли.
– А, вам воровать, грабить! я вас! Городовой! развяжи-ка этого голубчика.
Городовой развязал одного.
– Отведи в контору.
– Мы, ваше благородие, ни в чем не виноваты… Мы…
– Молчать!
– Батюшка! я не виноват! меня самого ограбили.
– Где ты вчера был в семь часов вечера?
– спросил надзиратель одного мужика, сидящего смирно в углу.
– Разве я знаю часы-те?
– Ну, вечером?
– Спал.
– Эй, ты, рыжая борода, подойди сюда!
– крикнул он в дверь, в которую выглядывал мужичок низенького роста. Тот вошел.
– Знаешь его?
– Как не знать! Вместе третьего дни робили.
– Спал он вчера на квартире?
Обвиняемый хотел было говорить, но надзиратель замахнулся на него. Рыжебородый, по-видимому, не знал, что сказать.
– Ну?
– Да он вечор и не бывал, что есть, на квартире.
– Городовой, отправить его в… часть. Эй, Андреев!
Вошел опять новый городовой.
– Где ты этих молодцов словил?
– У Щукина, ваше благородие,
– Паспорта?
Паспортов ни у кого не оказалось.
– Сведи, - скомандовал надзиратель городовому. Половину увели.
– А этот?
– обратился он к дежурному городовому, ткнув пальцем на меня.
– Пьяный валялся,
– У! Еще что?
– Только пьяного привели - Иванов привел, - Позвали Иванова.
– Где ты его взял?
– На Сенной, ваше благородие.
– Кто ты такой?
Я сказал.
Меня препроводили при бумаге в департамент.
Можете себе вообразить мой стыд, когда меня привел в департамент городовой и сдал дежурному. Чтобы ускользнуть скорее из департамента, я занял у одного чиновника два рубля и написал прошение,
Квартирный хозяин не узнал меня. Он сказал, что в моей комнате живет уже какая-то вдова, а мое имущество находится в кухне, где теперь никто не жил. До вечера я проболтался кое-как без водки, а вечером пришли ко мне двое чиновников департаментских и на свой счет поставили водки штоф. Все они жалели меня, старались напоить, но и обвиняли, что я не старался угождать начальнику отделения; потом стали укорять меня, что я пью водку на их счет. Это меня взбесило, и я вытолкал их вон из кухни.
Хозяин мне надоел напоминаньями о том, чтобы я очищал квартиру, и я нанял в Апраксином переулке, в подвале, выходящем во двор, угол за четвертак, а старому хозяину оставил все свои вещи. Эта комнатка имела всего одно окно, в которое проходил со двора удушливый, вонючий воздух. В переднем углу за маленьким столом помещался хозяин этой комнаты, сапожник Гаврила, направо, против него, жил какой-то шапошный мастер, Степан Иваныч. Ближе к дверям, на полу, помещалась немолодая женщина, Маланья Павловна, с тремя ребятами. Она тоже помогала шить шапошному мастеру; против нее лежала молодая женщина и охала. В комнате не было ни одной кровати, ни шкапа; на полу стояли сундучки, лежал какой-то хлам, на стенах висели худенькие одежды; было три табуретки. Я поместился в углу за Маланьей Павловной. Здесь обитала страшная бедность, грязь, вонь. Зайдя в этот чертог, можно было подумать, что тут живут люди-звери; но и здесь у каждого человека был свой характер, свое занятие, свой взгляд на вещи, и каждый ругался по-своему. Ни одного ласкового слова вы не услышите здесь; и, однако же, эти люди были добры, как я узнал с первого раза.
– Маланья Павловна, голубушка, сходи за бабкой.
– Погоди, Катерина, ишь ребенка кормлю.
– Он!
– простонала Катерина.
– Гаврила! ты бы сходил…
– Есть когда мне!.. умирай!..
Однако Гаврила ушел скоро. Я подсел к Степану Иванычу. Он сказал, что шьет фуражки и шапки на Апраксин; за каждую, из готового сукна, ему платят по пятнадцати копеек. За угол они, то есть все жильцы этой комнаты, платят по полтиннику.
Через час Гаврила пришел с повивальной бабкой. Мужчин она выгнала на улицу. Мы, то есть Гаврила Матвеич, Степан Иваныч и я, ушли в один из кабаков на Апраксин переулок, устроенный в подвале. Там уже было человек двенадцать веселящихся. Половина из них о чем-то спорили; это были большею частью люди, занимающиеся портным ремеслом, худые, с бледными лицами, в ситцевых и холщовых рубахах, триковых и тиковых брюках и в халатах, - не в таких, какие продают татары, но просто тиковых или коленкоровых. В числе этих пяти человек был один мальчуган лет двенадцати, он тоже о чем-то спорил. Остальные или пели, или пили водку; большинство их состояло из сапожников, тоже с худыми и бледными немытыми лицами, грязными руками, с черными фартуками. Из них каждый рассуждал и спорил. Они уже кончили работать и посвятили окончание дня Бахусу. В кабаке пахнет прокислым, от табаку душно. Как только мы вошли в кабак, нас встретили восклицаниями.
– А! наше вам! Гаврилу Матвеичу!
– Здорово, ребята. О чем спор идет?
– Да вот Павлушка спорит, што Якова Савельева не в нынешнем году в солдаты отдали.
– Я думал, о чем-нибудь путном. Ну-ка, Тарас, про нас рыбы припас, дай-ка косуху!
– обратился Степан Иваныч к хозяину кабака и мимоходом поздоровался с сидящими.
– Какой?
– Известно какой! малороссийской. Мои товарищи закурили трубки, сели к сапожникам и стали толковать; я сел около них.
– Ну, как дела, Илюха?