Между нами горы
Шрифт:
– Это гнезда черепах? – удивленно спросила Эшли. Я утвердительно кивнул.
Мы покружили по дюнам, поднялись по дорожке. Песок был мягкий, совсем как снег. Я снял с шеи ключ, отпер замок, отодвинул ветку жасмина, которую никак не собрался обрезать, и открыл дверь.
Чтобы дом не перегревался в летний зной, весь он – стены, пол, все остальное – был либо сделан из мрамора, либо обложен мрамором. Солярий наверху летом выглядел лучше всего, многие орхидеи цвели.
Я посторонился, пропуская вперед Эшли. Рейчел лежала слева, Майкл и Ханна справа.
Эшли
Я помахал рукой.
– Познакомьтесь, Эшли, это Рейчел. Рейчел, это Эшли.
Эшли опустилась на колени, гладя пальцами мрамор и водя ими по бороздкам, образовывавшим имя Рейчел и даты жизни. На мраморной крышке, примерно там, где должны были быть сложены на груди руки Рейчел, лежали семь цифровых диктофонов. Все пыльные, кроме одного – того, который был со мной в горах. Эшли потрогала его, повертела и положила на место. На плите, над лицом Рейчел, лежала моя куртка, свернутая как подушка.
Я уселся спиной к Рейчел, ногами к близнецам, уставился на небо сквозь цветы и стекло наверху.
– Рейчел была беременна, она вынашивала двойню. Но произошло так называемое частичное отслоение – это когда плацента начинает отрываться от стенки матки. Ей прописали месяц постельного режима в надежде, что ее состояние улучшится, но оно – без всякой вины с ее стороны – наоборот, ухудшилось. Она превратилась в ходячую бомбу с часовым механизмом.
Я пытался подействовать на нее логикой, твердил, что при полном отрыве погибнут и близнецы, и она. Мы с ее врачом хотели забрать близнецов. Она смотрела на нас как на умалишенных и спрашивала: «Куда вы их заберете?»
Я хотел, чтобы Рейчел выжила, и если бы для этого пришлось пожертвовать младенцами, я был готов. Они отправились бы к Богу. А у нас с ней были бы еще дети. Я хотел, чтобы мы вместе состарились, вместе смеялись над нашими морщинами. Она тоже этого хотела. Но проблема заключалась в том, что существовал крохотный шанс, что если мы ничего не станем делать, то дети выживут, и все кончится хорошо.
Рулетка и то предоставляет больше шансов, чем было у нее, но тем не менее она решила рискнуть. Я сказал: «Уступи их Богу. Пусть решает Он». Но она покачала головой. «Мы уже положились на случай». Я обозлился, усомнился в ее любви, я кричал, рвал глотку, но ее было не переубедить. Я боролся с тем ее качеством, которое больше всего ценил.
«Какие могут быть возражения у Бога? Как Он может тебя винить? Он первый тебя поймет». Но она ничего не желала слушать. Просто гладила себя по животу и твердила: «Бен, я тебя люблю, но я не смогу до конца жизни видеть Майкла и Ханну перед своим своими глазами. Зная, что они могли бы выжить. Зная, что был шанс, но мы им не воспользовались».
Тогда я зашнуровал кроссовки и вылетел в дверь. Полуночный забег по пляжу для проветривания мозгов. Когда зазвонил мой мобильный телефон, я переключил его на голосовую почту. Даже не знаю, сколько раз я…
Я поерзал, провел пальцем по имени «Майкл», потом по имени «Ханна».
– Насколько я понимаю, вскоре после моего ухода у нее произошел
Я посмотрел на Эшли и увидел на ее лице слезы.
– Однажды вы спросили, чего нельзя простить. Слова! Слова, которые уже не взять назад, потому что тот, кому они предназначались, четыре с половиной года назад унес их с собой в могилу.
Я огляделся, указал на мраморные саркофаги.
– Простой могильный камень не годился, вот я и решил построить это. Положил их рядом друг с другом. Устроил наверху солярий, чтобы она любовалась орхидеями. А ночью – звездами. Я знал, что ей это понравится. Даже обрезал ветки деревьев, чтобы было больше света. Иногда отсюда видна Большая Медведица, иногда луна.
Ночь за ночью я прихожу сюда, прижимаюсь к ней, касаюсь пальцами близнецов, их имен и слушаю свой голос, пересказывающий ей нашу историю. – Я покачал головой и указал на диктофоны. – Но сколько ни рассказываю, конец всегда один и тот же.
У Эшли дрожали губы. Она взяла обеими руками мою руку. Ее слезы капали на мрамор, туда, куда уже упали десять тысяч моих слезинок.
– Ты должен был мне сказать. Почему ты молчал?
– Сколько раз мне хотелось бросить сани, обернуться и все выложить. Все тебе рассказать, но… У тебя столько всего впереди. Целая жизнь.
– Ты должен был. Обязан был.
– Вот я и сделал это. А тогда не мог.
Она положила мне на грудь ладонь, потом обвила руками мою шею, прижалась лицом к моему лицу. Взяла мое лицо в ладони, покачала головой.
– Бен?
Я молчал.
– Бен?
Я открыл рот и, не сводя глаз с Рейчел, выдавил, прошептал:
– Прости меня…
Она улыбнулась.
– Она тебя простила… Сразу, как только ты это произнес.
Прощение – трудная штука.
Трудно попросить прощения, и трудно его принять.
Мы долго сидели там. Сквозь стекло над собой я видел стаю пеликанов. И одну скопу. За волнорезами скользили в воде стайками по шесть-восемь голов дельфины-афалины.
Эшли попыталась заговорить. Попробовала снова, но не подобрала слов. Наконец она вытерла глаза, прижала ухо к моей груди и прошептала:
– Мне нужны все кусочки головоломки.
– Их слишком много, и я не уверен, что все они встанут на свои места.
Она поцеловала меня.
– Позволь мне попытаться.