Между небом и гаражами
Шрифт:
– Ой, погоди, погоди! Я запишу.
– Зачем тебе диктофон, это что – интервью?
– Ну, знаешь, не каждый раз слышишь истории с того света! – тогда я, как мне казалось, мог позволить посмеяться над смертью: я был уверен, что Ильдар обманул рок.
Он продолжает, но еще некоторое время косится на мигающую лампочку:
– Потом понимаю, что точно опоздаю домой: я ж торопился! Зачем – не помню. Но торопился жутко. Расстраиваюсь, вспоминаю, что не продлил страховку. Куча денег коту под хвост. Ругаю «незамерзайку», столько теперь проблем: ремонт, ушибы, опоздания, гаишников три часа ждать.
Вдруг при этих словах с соседней кровати донеслось:
– Тоже мне новости! Классика.
Ильдару было тяжело двигаться, поэтому он не пошевелился, но я обернулся:
– Что, простите?
Забулдыга посмотрел на меня как ни в чем не бывало. Лицо его было непробиваемым:
– Ничего, давай дальше.
Он даже не моргнул. Смотрел на меня широко раскрытыми глазами, как будто его комментарии – само собой разумеющееся явление, а мы у него на докладе.
Я хотел было сделать замечание, что подслушивать чужие разговоры неприлично, но в это время зашла медсестра. Хотя, судя по ней, это была скорее медбабушка или медзавхоз: большая, неопрятная, грубая.
– Ну, все нормально? – спросила она с таким вызовом, что даже припадочный вряд ли посмел бы пожаловаться. – Через 10 минут приемный час будет окончен, – она уставилась на меня и ждала реакции.
– Ну 10 минут-то есть? – я не нашел ничего лучше, чем попытаться защищаться.
– Только десять и есть. Я же говорю, что за народ… – она вышла и так хлопнула дверью, что та снова открылась от удара.
– Господи, как тебе тут будет тяжело, Ильдар, сочувствую.
– И не говори.
– Где мы остановились? А, да, ты говорил, о том, как осознал, что уже ничего не исправить.
– Да-да, это был тот самый момент, когда понимаешь, что умер… Это было не похоже на молнию или что-то там еще. Это как окно замерзает, медленно-медленно – и вот уже не видно ничего. Во мне неторопливо крепла мысль, что нельзя откатить время назад, даже на 10 секунд, и повернуть на этом злосчастном шоссе как надо! А вначале так хотелось взять и переиграть, как в шахматах: отыграть ход, чтобы не срубили! Знаешь, на что это еще похоже?
– На что?
– Ты в детстве ронял, например, яблоко на пол? Уронил и тут же поднял. Смотришь на маму. А она говорит строго: «Выкинь». А ты с ней торгуешься: «Мама, ну пожалуйста, оно всего лишь на секундочку же упало!» Канючишь-канючишь, и в итоге мама сдается и говорит: Ладно, ешь, только помой сначала». Так же и здесь. Хотелось сказать: «Я ж только на секундочку заехал на встречку, ну пожалуйста, пустая же дорога была, ну темно же было, я ж трезвый…» И еще миллион доводов, лишь бы позволили дальше жить!
Я киваю: такое чувство мне знакомо. Бывало не раз.
– И вот потихоньку я понимаю, что ничего исправить нельзя, что на этом конец. И в голову начинают лезть мысли о недоделанных делах, о несказанных словах. Валом – прямо как в фильмах. Вспышка за вспышкой, неконтролируемо, – Ильдар руками изображает вспышки, как будто стряхивает воду с пальцев.
– Да
– Фигня всё. Каждый раз одно и то же. Уже слушать тошно. Недоделанные дела, планы, большая жизнь – тьфу! Кто вас этому вообще научил, где нахватались? Потом, когда оживаете, ничего не меняется, как жили, так и живёте дальше. Прямо не знаю, сколько раз человек должен помереть, чтобы научился жить.
Теперь уже и Ильдар, превозмогая боль, повернулся к соседу:
– Простите?
– Я говорю, что сколько ни слушаю людей, вернувшихся из комы, все лепечут одно и то же. Такое ощущение, что вы все на один сеанс кино в кинотеатр ходили. Ничего нового.
Я недоумевал:
– Простите, а вы много видели людей, побывавших в коме?
– Достаточно, человек двадцать.
– Откуда?! – у нас с Ильдаром от удивления округлились глаза.
– Я кардиохирург, – объявил пропойца, затем чуть тише добавил:
– Бывший.
– Во как, – вымолвил Ильдар.
С минуту мы сидели в тишине, как будто выдерживали траур. В голове рисовались печальные картины оборванной карьеры: скандалы, запои, сломленный характер, потерянная вера – все пронеслось перед глазами.
Но тут по коридору прошла медсестра, железным басом объявив, что приемный час закончился. «Навещающие – на выход!» – гремел ее приказ.
Я и не думал уходить.
– Давай я спрячусь в туалете в вашей палате, если она зайдет, ты скажи, что я уже ушел.
Ильдар кивнул.
Бывший хирург безразлично почесал щетину на подбородке.
Через хлипкую дверь больничного туалета я слышал, как медсестра, словно надсмотрщик, тяжело дыша, прошлась по палате, погремела медицинскими принадлежностями и вышла в коридор, не догадавшись проверить мое убежище.
Через минуту мы вернулись к разговору.
– Простите, пожалуйста, – обратился я к соседу, – что же еще говорят люди, побывавшие в коме?
Сосед приподнялся на спинку кровати. Он был хмур, как и полагается пьющим, но трезвым людям. Однако вместе с тем его сморщенное лицо не скрывало радости, что он теперь тоже участвует в разговоре. Лежать в больнице без дела – уж шибко тяжко.
– Да много что говорят. Говорят, что жалко им себя становится. Мол, не понимают, за что им такое наказание.
– Жалость? Интересно! Такого я раньше нигде не встречал. Хотя читал несколько описаний клинических смертей.
– Читал… хех, я тебе жизнь рассказываю, не из книжек.
– Да, действительно, – вспоминал Ильдар, – становилось жалко себя и даже обидно, что из-за какой-то мелочи, из-за того, что не поменял жидкость в машине, – все, обнулили!
– Во-во, – поддакивал сосед.
– Мне было обидно, что из-за такого пустяка оборвали такую важную жизнь! Я столько бы еще мог сделать хорошего, полезного! Осчастливить кого-нибудь, мир изменить к лучшему!.. А тут… Из-за такой мелочи… Это как тетрадь выбросить из-за одной помарки… Как яблоню срубить ради одного яблока… Блин, да мне такие дела с рук сходили! А тут паршивая жидкость замерзла, и за это – смерть! Как же обидно было…