Между небом и гаражами
Шрифт:
– Что ты видишь сейчас?
– По-прежнему ничего. Но я злюсь. Я гневаюсь на мир. На Создателя. Какая ж глупая задумка – жизнь человека! Полная страданий, чувств, сомнений, счастья, чести, греха, любви, свободы, борьбы, а в конце тебя просто съедают черви! Без остатка! Я сжимаю кулаки и бью в воздух. Машу руками в темноте. Зачем вы придумали бессмертие и заставили меня в него поверить? Потому что хотели с его помощью уйти от ответа на вопрос о смысле жизни. Удобно в вечности искать ответы, а не в свою смену! Бессмертие непостижимо. И оттого мы продолжаем верить, и свет продолжает гореть.
– Ты увидел
– Да, я вижу перед собой огонь. Но только мне претит к нему идти. Ведь я знаю, что его кормит напрасная вера!
Тут загипнотизированный брат очнулся. Минуту сидел молча, приходил в себя. Потом спросил Мигеля:
– Так что мучает меня, брат, ты выяснил? Отчего я не могу ни есть, ни пить? Что терзает меня ночами?
Мигель вздохнул и нехотя ответил:
– Да, выяснил. Ты разуверился, Рино. Ты больше не веришь.
– Что ты такое говоришь! Побойся бога, как ты можешь! Я верю всем сердцем! И всегда верил и буду верить, пока сердце мое бьется. Как тебе в голову такое пришло?! Как язык повернулся сказать такое?!
Рино встал и начал ходить из стороны в сторону. Тяжело дышал:
– Только благодаря вере я живым и остаюсь! Только ради Господа нашего по земле хожу. Ничего меня здесь больше не держит. Да как же я мог разувериться, если всем сердцем живу верой?
Нельзя же разувериться, не заметив этого?
Нет, видать, ты что-то намудрил, братец. Ну, спасибо за гипноз, видно только – от него проку, как от козла молока. Все, я спать пойду! Помолюсь и спать… Может, в этот раз меня не будут мучить кошмары. Чертова напасть! Вот же! Всю ночь снятся, а утром ничего вспомнить не могу!
И только рассерженный брат направился к двери, как одноглазый включил диктофон: «…Но только мне претит к нему идти. Ведь я знаю, что кормит его напрасная вера…»
Рино оглянулся:
– Не мог я этого сказать, плут. Не мои это слова. Дай послушать все! Прослушав запись три, а то и более раз, брат со шрамом опустил руки и поник головой. Он сидел не шевелясь.
После чего попросил брата снова ввести его в транс, ибо хотел узнать «все, что сидит в его черном сердце».
– Хорошо, – глаза Мигеля были полны состраданием: ему было больно смотреть на брата. – Закрывай глаза и считай свои вдохи. Ты можешь ни о чем не думать: ни о своих страхах, ни о ночных кошмарах. Просто отправляйся туда, куда ведет тебя твоя фантазия. В темноту, где нет ничего, где нет света. Засыпай спокойно, ни о чем не думай. Не думай о вере, не думай об огне. Засыпай…
Рино погрузился в транс.
Мигель продолжал говорить:
– Рино, ты здесь?
– Да.
– Ты в темноте?
– Да.
– Но ты видишь свет?
– Да, фонарь передо мной, а вокруг тьма…
– Что ты чувствуешь?
– Отвращение. Я хочу потушить фонарь и остаться в полном мраке.
– Почему ты хочешь избавиться от света? – сердце Мигеля сжималось.
– Он – ложь. Мы сами зажгли его. Сами держим его в руках и сами же идем на его свет. Это обман. Огня нет. Мы сами несем его перед собой. Мы – мотыльки. Дьявольски умные мотыльки. Мы организованны. Уж если что-то у нас сложилось, как-то повелось, устоялось, то веками не исправишь, тысячелетиями. Но я не с вами. Вы верите, что живете не зря, и поэтому живете со спокойной совестью. Вы верите, что все
– Ты видишь еще кого-нибудь рядом?
– Нет, мой фонарь погас. Я погасил его. Я больше ничего не вижу. Пустота…
На этот раз Мигель сам разбудил брата – бесцеремонно шлепнул по щеке.
– Что я говорил? – замутнённый взгляд начинал светлеть.
– Ты говорил, что любишь себя больше Бога! Что свои мысли ценишь больше мира всего. Что поставил Господа на колени пред собой, что ты выше Него.
– Не может быть!!!
– Молчи! Молчи и слушай! Ты возгордился: решил, что прожил достаточно, чтобы судить о жизни. Ты нарцисс, брат мой.
– Да как же… Но разве я мог… что, что я тебе сказал?
– Неважно, что ты сказал. Важно, где родились твои слова. Мигель на время задумался, после чего продолжил:
– Решил проверить веру свою на прочность? Ты говорил, что не видишь света, – Мигель встал и обошел брата со спины. Затем резко повернул к себе его вместе со стулом и взял за грудки.
Я еле сдержался, чтобы не издать ни звука. От божьего человека, от монаха осталась только ряса. Зрелище больше соответствовало трактиру, а не монастырю.
– Не видишь света?
Мигель встряхнул Рино так, что тот клацнул зубами.
– …А сам тушишь свой огонь? Ждешь чуда от Господа, как от факира? Надеешься, что тот зажжет тебе факел без искры?
– Да что же я такого сказал, ну дай послушать! – не защищался Рино.
– Нет, ты меня послушай, – свирепел Мигель – незачем тебе свои же слова слушать. Прогнили они. Послушай мои слова и посей их семя в своей душе. Как блох дави, как паразитов, дави мысли свои.
– Какие мысли, о чем же ты?!
– Задуши любовь к себе ненормальную! Не люби себя, как будто ты последний человек и не осталось никого на земле!
– Да я же… я ведь не люблю, но как же так, ну, брат, объясни!
– Нет, Рино. Не пытайся выпросить объяснения. Я не стану тебе ничего доказывать. Не можешь верить в Бога – верь хотя бы мне! Ты, Рино, сам того не ведая, душишь веру свою в попытках объяснить природу бытия. Но есть вещи, Рино, в которые можно только верить. И в пять, и в десять лет, – при слове «десять» он указал на дверь. Я замер, – и в семьдесят. Мог бы жить ты тыщу лет, то тыщу лет бы верил. Ты слышишь?
Рино кивнул. Мигель отпустил брата и обошел стол.
– Ты веру «фонарем» назвал. Что ж, мило! Но не фонарь она. И место у нее – не во дворе стоять. Ты спутал глину с гончаром!
– Я все ж не понимаю, о чем толкуешь ты, о чем?
Мигель стоял на своем и ничего не объяснял. Поднял диктофон со стола и удалил записи.
– Брат мой, я люблю тебя. Ты многое повидал. Но не гордись ты, будто мир познал, не мотыльки мы – светлячки. Не мы огонь несем, а огонь несется в нас. Не пред собой светить, не путь свой освещать, как фонари у поезда! Не для себя горим, поверь: чтобы остальным светлее было! Всем тем, кто еще во тьме, всем, кто еще не зрел ни душой, ни телом! Войди, чертенок! – Мигель повернулся в сторону двери.