Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
Шрифт:
Сослагательное наклонение, надо сказать, использовано не случайно. Ибо «человечество», которое следовало призвать, именно теперь было расколото и уже не существовало. Поэтому протестующая статья Паке «Террор» заканчивается довольно неопределенным требованием: «Для того чтобы перед лицом всего мира сохранить в чистоте имя Германии, необходимо не только выступить с протестом против легкомысленного употребления слов “мир и дружба” в отношении к теперешней России, но и заявить раз и навсегда от имени человечества коротко и ясно: “Довольно!”»{416}
В тот же вечер 10 сентября, когда Паке подписал и отослал эту статью, он снова зашел к Радеку. О торжественном протесте речи не шло. Вместо этого Радек, пользуясь присутствием адмирала Альтфатера [86] , рассказывал анекдоты о евреях, которые теперь якобы должны оживить еще и флот. Паке записал: «Радек хочет истребить евреев, для него, как и для Гейне,
86
Имеется в виду перешедший на сторону большевиков контр-адмирал Василий Михайлович Альтфатер (1883–1919), участник переговоров в Брест-Литовске. Умер в Москве от инфаркта.
Противоречивые чувства и впечатления Паке подвели его в этом сентябре к очистительной кульминации, к катарсису. В письме жене от 15 сентября он высказал серьезную надежду на скорый большой мир: «Весь мир уже достаточно выглядит по-большевистски, нельзя допустить, чтобы стало еще хуже. Человеческая история еще не видела таких примеров, чтобы люди, семьи нашего класса жили, подвергаясь травле, как это происходит сейчас в России, боясь за свою жизнь, частично уже лишенные своего имущества и готовые к тому, что банды вооруженных рабочих выбросят их на улицу»{418}.
Но во всех этих сообщениях на родину, письмах жене, а также статьях есть доля камуфляжа. В середине августа Паке после разговора с Рицлером о трудностях в оценке ситуации пишет зашифрованными фразами: «…невольно на первый план выступают впечатления, корреспонденции внутренне противятся такому состоянию. Рассудок просто медленнее распознает историческое значение происходящих здесь процессов…»{419}
Сильнейшие впечатления он получил, отправившись 20 сентября в Петроград, чтобы в качестве сотрудника посольства позаботиться об арестованных «немецких подзащитных товарищах». Благодаря своим связям он получил право навестить их, «одним из первых, кто вступил в Петропавловскую крепость не в качестве узника». Картина, представшая перед ним внутри этой легендарной, безнадежно переполненной тюрьмы, была достойна пера Данте: «Из каждого отверстия высовывалась в неестественной позе голова несчастного, тянулись изможденные руки с записками… Зашел в камеру, где лежали, сидели на корточках или просто на полу 10–20 человек… повсюду зловоние от уборной… Правые С. Р., англичане, французы, евреи-спекулянты; невиновные; прибалты, немецкие подзащитные товарищи, украинцы, поляки, которые совали мне записки. Я много записываю… Эта жалкая картина произвела тяжелое впечатление даже на красногвардейцев, которые не совсем понимали, что им с нами делать»{420}.
Паке вернулся из Петербурга простуженным и несколько дней провел в постели. Упадок сил принес ему досуг, и он заполнял его не осмыслением только что увиденного, а чтением сочинений Маркса, а также корреспонденции своих московских fellows [87] Моргана Прайса и Артура Рэнсома, которые из журналистов крупных британских газет превратились в приверженцев и пропагандистов большевиков и в ряде брошюр выступали в качестве очевидцев революционного пробуждения России и главных свидетелей империализма Антанты. Едва поправившись, Паке поспешил на «чашку чая к Радеку», тот «обрадовался моему появлению», вел себя «почти дружески» и угостил последними новостями о вступлении социал-демократов в германское имперское правительство.
87
Коллег (англ.). — Прим. пер.
Далее в дневнике, без перехода, следует такой пассаж: «Я думаю медленно, сберегаю чувственные впечатления, лишь задним числом заполняя их просачивающейся кровью мыслей, которые в конце концов оживляют изложение. Мне кажется, что за эти дни болезни и покоя я ближе подошел к основам и вот-вот стану социал-демократом. Тогда многое прояснилось бы для меня, как бы это ни далось — тяжело или легко. Вспоминаю золотую верхушку здания рейхстага» {421} .
Слишком просто было бы увидеть в этом классический пример «пути в Дамаск» [88] . Процесс, в котором «чувственные впечатления» лишь задним числом наполнялись
88
Аллюзия на новозаветный эпизод обращения Савла (Деян. 9, 3–9). — Прим. пер.
Фронт против Англо-Америки
Через несколько дней, когда Радек дал Паке прочитать самые последние телеграммы из Берлина, тот записал в дневнике: «Сильное искушение выступить…. Чувствую боль за судьбу страны, но одновременно что-то вроде освобождения — наконец-то камень сдвинулся с места и покатился». Но куда покатился камень? «Радек сказал сегодня, что уже видит, как через некоторое время немецкие и российские рабочие сообща создадут фронт против англо-американского империализма. Он рассчитывает на совместные действия с нами»{422}.
На следующий день (благодаря Радеку, которому он послал записку) Паке получил пропуск на заседание официального высшего государственного органа советской республики — Центрального исполнительного комитета. То и дело, все чаще и чаще, он втягивается в самый центр формирующейся неприятельской власти. Он сидел рядом с Прайсом, с которым подружился, и слушал оптимистический доклад Троцкого о военном положении. Первый «орден Красного Знамени» (снова были введены ордена и погоны) был вручен товарищу Блюхеру, позднее ставшему маршалом Советского Союза. А Паке в очередной раз пережил внезапное озарение с широким ассоциативным горизонтом: «Странно: опять нерусское имя: Блюхер, См ил га, Вацетис, Троцкий и т. д….новые варяги в России»{423}.
Несмотря на ужасные вести со всех фронтов войны, он переживает непонятный душевный подъем. Ситуация видится ему в конечном счете развивающейся такими мощными рывками и в таких направлениях, которые он предвидел в своих военных и довоенных эссе (хотя и несколько по-другому). «И в этот момент, когда в России открыт путь на все стороны не только к политике — вплоть до Японии, — но и к серьезному разговору с большевиками, — здесь не хватает ответственного посла, да просто политика» {424} . Сам он, казалось, действительно готов был облачиться в консульскую тогу: «Странно, я и захвачен и безразличен; полон священного волнения и глубокой веры в то, что вот-вот произойдет поворот… Как хорошо, чтобы заранее было решено, что я теперь, именно теперь возвращаюсь домой. Когда-нибудь я вернусь. А тогда, возможно, меня опять вышлют… И наконец, снова покой, труд, родина» [89] . {425}
89
Это точный пересказ того, что сказала Паке московская гадалка Лидия Петровна, у которой он побывал накануне: что после его возвращения ему будет предложен какой-то «политический пост». Паке видел в ней скандинавскую «прорицательницу»: «На ее лице… выражение почти сказочной русалки из шведского сказания». К сожалению, Баумгарт выпустил в печатном издании дневника все относящиеся к ней пассажи (Машинописная редакция. V. S. 417). Не исключено, что эта Лидия Петровна послужила одним из прототипов Руны Левенклау, героини романа «Пророчества» (1923) и драмы «Бурный поток» (1926).
Как раз в этот критический момент перед ним предстали еще более грандиозные видения будущего, чем когда-либо: «Германия лишь сейчас, посреди колоссальной катастрофы, начинает одерживать моральную победу — возвращать себе то, что утратила из-за вражеской пропаганды в глазах мира». По поводу этой идеи Паке 1 октября вел долгие разговоры с Радеком и Чичериным, в записках которого совершенно неясно, кто из них что говорил или думал. Чичерин во всяком случае сказал: если «Германия продержится несколько месяцев и начнет у себя» (революцию), то Франция присоединится, что приведет к «крупному объединению против Америки». Но Германия «уже давно в области техники и организации» является «революционным народом». А потому «Германия когда-нибудь будет призвана быть ведущим, самым революционным, творящим порядок народом». Раскрываются колоссальные перспективы, и руководство поначалу будет принадлежать варягам революции: «Возможно, Радек в ближайшие дни поедет в Берлин, — не для того, чтобы агитировать, но чтобы вести переговоры от правительства к правительству»{426}.