Между жизнью и смертью
Шрифт:
И он всей душой и всем телом отдавался восторгу.
Волна страсти окатила Алину внезапно, и она закричала, извиваясь в сладостных судорогах, прижимая его лицо к себе и отчаянно прося: "Еще! Сашенька, еще! Милый! Пожалуйста! А-а-а! О-о-о, еще-о!"
А потом, когда она чуть затихла и расслабилась, он тихо опустился на нее всем телом, чувствуя, как ее приподнявшиеся колени помогают ему проникнуть в нее. Он вошел нежно и осторожно и вдруг с восторгом почувствовал, что она отвечает ему. Отвечает искренне,
Она сама не думала, что такое возможно, но страсть, которая, как казалось, уже выплеснулась, переполнив края незримой чаши, вдруг снова вернулась. И вернулась, обретя неожиданную силу, бескрайность, глубину и чувственность.
Это повторилось несколько раз подряд.
И когда силы наконец покинули его и он затих, лежа на ней, у нее даже не было сил освободиться.
Да и желания тоже. И они лежали так, обнявшись, долго-долго.
А потом все то же "Радио-ностальжи" возвестило, что в Москве два часа ночи.
И они, заторопились, забегали, собирая последние мелочи, укладывая в сумку еду в дорогу и термос с кофе, одеваясь на ходу, и лишь в последнюю минуту, когда Банда был уже готов переступить порог квартиры Большаковых, они вдруг замерли на какой-то миг, вглядываясь в лица друг друга, и слились в крепких прощальных объятиях.
– Саша, я буду очень-очень ждать тебя, – прошептала она.
– Я обязательно вернусь, – отвечал он.
– И с тобой ничего не случится?
– Конечно же, ведь меня будешь ждать ты.
– Ты будешь осторожен?
– Я буду звонить тебе часто-часто.
– Я буду молиться за тебя.
– Ты мне будешь сниться каждую ночь.
– У меня даже нет твоей фотографии.
– Я никогда не смогу забыть твое лицо и твой голос.
– Береги себя.
– Я люблю тебя.
– Ты вернешься, и мы поженимся.
– У нас будет много-много детей и долгая счастливая жизнь.
– Любимый.
– Любимая, обещай никогда не плакать, – Банда не выдержал этого напряжения и, разомкнув кольцо ее рук, схватил сумку и выбежал из квартиры Большаковых, из бегу отыскивая в карманах ключи от "Опеля".
А еще через несколько минут во дворе взревел мотор его машины, и Алина из окна темной кухни увидела, как, дробя темноту двора светом фар, "Опель" выкатился на улицу и исчез за поворотом...
Эх, по-над лесом лебеди летят.
На них охотнички с ружьями стоят.
И в горле ком, кровь не греет изнутри.
И кто-то на ухо шепнет: «Смотри, смотри!»
Эх, по-над лесом лебеди летят.
Когда летите вы, я трижды виноват.
...Ах,
"Опель" несся на Брянск, решительно рассекая черноту ночи светом мощных фар.
Банда сидел за рулем, не отрывая глаз от дороги.
Выехав за пределы Москвы, он тут же вдавил педаль газа в пол, и теперь старенький "Опель" восемьдесят четвертого года выпуска легко летел со скоростью сто шестьдесят километров в час, заставляя испуганно шарахаться в стороны встречные и попутные машины.
Бобровский, который устроился рядом с Бандой на переднем сиденье, спустя пять минут этого полета вдруг обернулся и, вытянув ремень безопасности, пристегнулся, будто забыв о том, что еще несколько минут назад уверял, что пристегиваться в темноте совсем не обязательно – гаишники все равно не увидят, что творится в салоне.
Самойленко на заднем сиденье, окруженный со всех сторон сумками со снаряжением и провиантом, уже начинал потихоньку задремывать, и громкая музыка, ревущая из четырех динамиков, понатыканных в разных углах салона, здорово ему мешала.
– Банда, да выключи ты эту балалайку! – закричал он, стараясь перекричать Расторгуева. – И сдалась же тебе эта "Любэ"! Тоже мне, группу нашел!
– Мне нравятся некоторые их песни.
– Ну сделай потише.
– Я тогда могу заснуть.
– А пошел ты!.. Мне что, с тобой тоже бодрствовать прикажешь?
– Ничего страшного, если и не поспишь, – вступился за Банду Сергей, одним глазом испуганно косясь на спидометр на щитке приборов. – Представляешь, если на такой скорости он вдруг уснет?
– А чего так нестись? – не унимался Коля. – Что там, в Одессе, горит что-нибудь?
– Да ты уже свою Динку не видел целую неделю! – возмутился такой наглостью Бобровский. – Это ли не повод поторопиться слегка?
– Не тебе о ней беспокоиться.
– Ох-ох, посмотрите на него!
– Да между прочим, это я вас на это дело позвал. Мог бы и не говорить вам ничего, сами бы разобрались вместе с Диной. А то теперь возись с вами, чекистами...
– Ну ты, "чека" не трожь, ясно? Тебе оно что-нибудь плохое сделало?
– Лично мне – нет, но как вспомнишь, что ваши коллеги вытворяли на протяжении стольких лет!
– Ваши коллеги! Скажите пожалуйста. А ваши коллеги, журналисты, что, в те времена лучше были? Честно писали обо всем, что творится, да? Или расписывали процессы над "врагами народа", поднимая вой с требованиями смерти шпионам?
– Так если бы не твои коллеги, такого бы никогда не писалось, понял?
– Э! Вы, оба! Тихо! – вдруг заорал Банда, стараясь перекричать их обоих. – А то высажу к чертовой матери! На дело они едут – грызутся, еще до места не добравшись.