Между жизнью и смертью

Воронин Андрей Николаевич

Вскоре они договорились, что во время завтрака, когда Банда по утрам проносит в столовую котлы с кашей или чаем, Оля будет ожидать его в коридоре.

Ей не нужно ничего ему говорить, не нужно подавать никаких условных знаков – само ее появление и будет этим условным знаком.

И в любом случае их знакомство нужно держать в строгом секрете, не посвящая в это дело никого.

Кроме, разве что, мужа Оли, каждый день приходившего на свидание с пакетом фруктов и всякой домашней вкуснятины.

Система заработала

очень удачно и четко, и каждое утро в больнице Банда начинал с главного – он знал, что с его подопечной за прошедшие сутки Ничего не случилось...

В то утро Ольги в коридоре не оказалось.

Поначалу Банда постарался подавить в себе беспокойство, списав ее отсутствие на непредсказуемый женский характер или на особенности физиологии. Но, продефилировав спустя десять, а затем двадцать минут по коридору вновь и так и не заметив нигде Сергиенко, Банда понял, что что-то случилось.

Дину к тому времени уже выписали, и надеяться ему можно было только на себя.

Он выбежал на улицу, купил десяток апельсинов и снова бросился к желтому корпусу, на трех этажах которого разместились все женские отделения.

Найти знакомую санитарку тетю Глашу оказалось делом нескольких секунд. Санитарки здесь в отличие от медсестер были не избалованными – нормальные сердобольные старушки, работавшие за копейки и скрывавшие за вечным ворчанием и матюгами свой добрый характер. Такой же была и тетя Глаша.

– Теть Глаш.

– Чего тебе?

– Ты мне Сергиенко не вызовешь, а?

– А чего тебе от нее?

– Да вот муж просил передачу передать. Он там на какое-то совещание торопится, так это... сам не может. Слышь, позови ее, хорошо, теть Глаш? – отчаянно врал Банда, искренне хлопая своими голубыми глазищами. – Ну, я ж тебя ни о чем не просил. Ну, позарез надо.

– Чего это ты так беспокоишься-то, а?

– Он меня просил передать ей и на словах кое-что, так это, мне ее лично увидеть надо.

– Так скажи мне...

– Ну, тетя Глаша!

– Что, перепало от мужа что-нибудь, раз так стараешься? – подозрительно прищурилась старуха, окидывая Банду цепким взглядом. – Небось, окаянный, бутылку уже отрабатываешь, да? Сейчас пойдешь, зенки зальешь, а мне потом самой котлы с обедом с кухни волочь по улице?

– Ну, теть Глаш! – канючил Банда. – Ну есть, конечно, бутылка. Ну мы ее с дедом Артемом выпьем, чего там. Но котлы я понесу, зуб даю!

– У, змей! – старуха, кряхтя, поднялась с маленького диванчика в комнатке для свиданий, и Банда чуть не подпрыгнул от радости – сработало! – Гляди тут, никого не впускай и никого не выпускай. А то мне Нелли Кимовна голову оторвет...

– Да все будет нормально, не боись, тетя Глаша. Ты мне ее только вызови, а я мигом...

– Как фамилия-то?

– Сергиенко. Ольга Сергиенко. Из этой, из двадцать четвертой палаты.

Старуха, шаркая кожаными больничными

тапочками, поползла по лестнице на второй этаж, а Банда нетерпеливо заходил по комнате, меряя ее огромными шагами, в ожидании появления своего агента.

Но, к его удивлению, минут через десять снова появилась тетя Глаша.

– Слышь, Сашка, а муж-то ее давно ушел? Ты его догнать не сможешь?

– Нет, а что стряслось-то?

Лицо старухи как-то странно изменилось, и Банда почувствовал неладное.

– Ольга твоя не может спуститься. Она в родильном уже лежит, отходит...

– Как отходит?

– Да после кесарева.

– А чего, ей кесарево сечение делали?

– Да. Главное – ребенок родился мертвым... Вот, горе-то какое у людей! Это ж только подумать! Ходила, ходила девять месяцев, мучилась, на сохранении лежала... Всяк ее досматривал, осматривал... А ребенок – мертвый... Вот в наше время – бабы в поле родят, отлежатся немного, покормят малого, завернут в подол – да снова в поле. А нынче девки совсем никудышные пошли – то сами мрут, то выносить не могут, то детей мертвых рожают... Господи, что делается, а все Чернобыль проклятый виноват!

Чтоб их черти в этой радиации купали... – завела причитания тетя Глаша, но Банда уже не слушал ее.

Именно в эту секунду он почувствовал себя в лавине. Именно в это мгновение он растерялся, не зная, куда кинуться и что делать. Несколько минут он стоял посреди комнаты для посетителей, не в силах сдвинуться с места. Но вдруг, очнувшись, яростно шмякнул пакет с апельсинами об пол.

– Ты что делаешь-то, а? Ты чего беспорядки наводишь тут? Совсем очумел, окаянный... – заверещала тетя Глаша. – Зенки позаливают с утра...

– Нет, тетя Глаша, хорош. С меня довольно. Теперь я не беспорядки, теперь я порядки буду наводить. Пора разобраться в конце концов, что здесь творится, – и он бросился вверх по лестнице.

– Куда тебя несет, ирод? Нельзя тебе туда. Увидит Кимовна – выгонит в два счета. А ну, вернись! – кричала старуха, но Банде было уже не до нее.

Он, как смерч, влетел в двадцать четвертую палату, и испуганные его внезапным появлением женщины завизжали, укрывшись по горло одеялами.

– Тише, милые! – протестующе поднял руки Банда, пытаясь их успокоить. – Здесь Оля Сергиенко лежала?

– Да, – робко ответила рыженькая курносая девушка, совсем, еще девочка, лежавшая у самого окна. – Здесь. Вот на этой койке Оля лежала.

– Где она? Что с ней случилось?

– Говорят, родила уже. Мертвого мальчика. Недоразвитого. Говорят, он давно уже мертвый был, не развивался. Ей кесарево сечение делать пришлось, чтобы извлечь...

– Когда операция была? – перебил словоохотливую помощницу Банда, стараясь как можно быстрее все выяснить, без ненужных эмоций и оценок.

– Ночью, наверное, точно не знаем.