Мгновение - вечность
Шрифт:
"Действительно, коряво, - думала Лена, не одобряя расходившегося майора, сочувствуя измочаленному летчику, с которого после задания сходит семь потов.
– Коряво, да надежно..."
– Баранова мог зарубить, меня под монастырь подвести!
– не унимался Егошин, уже не о профиле посадки думая, а о том, что ждет его полк, его пять уцелевших "ИЛов" на МТФ, скоро ли без Василия Михайловича доберется сюда наземный эшелон, в чем и где искать защиты от "мессеров"... "Передислодрапированный", как съязвил "дед", на левый берег, Егошин был растерян.
Чем труднее обстановка, тем сильнее неосознанная тяга человека к знакомому, в чем он издавна привык искать и находить опору. Побыть Егошину одному не удалось, но мысли его прояснились. Левый берег, о котором он не смел заикнуться, о котором страшился думать, открывался ему нежданно знакомой стороной. Заблаговременно возведенные,
И сержант, опрометчиво взятый им в ЗАПе, становился ему ближе...
Лена, единственная летчица, заброшенная на МТФ с передовой командой, не слушая попреков усача-коменданта ("Не верти полотнища, не дергай!.."), разругавшись с ним, осталась на полосе с флажками, чтобы встретить своих летчиков, а главное, сопроводить старшего лейтенанта Баранова на приготовленное ему местечко. Выкрик вошедшего в раж майора "Мог зарубить Баранова!" ужаснул ее и просветлил, как бывает, когда события, гнетущие душу, неожиданно находят новое, желанное для человека освещение. Впечатление от победы Баранова в Конной было так глубоко и сильно, что возможность обелить старшего лейтенанта в собственных глазах Лена восприняла с радостью. Снять с него некую вину за жалкое существование, уготованное ей после Обливской... Вот кто срубил барановский "ЯК" - сержант! Вот кто, по сути, оставил ее без машины... Она переносила вину на сержанта, которого гоняет - и правильно делает - командир полка. Она переменилась к сержанту. Понимая, что через полчаса, через час он пойдет на задание, она становилась на сторону майора и с чувством некоторого превосходства над сержантом склонялась к мысли, что при такой выучке ему, для его же собственного блага, необходима серьезная шлифовка... На ходу, между вылетами, когда же?
– Я так рада, что вас вижу, товарищ майор, - неожиданно, очень серьезно проговорила Бахарева.
– Мы вас при штурмовке Обливской прикрывали, - добавила она несмело.
– На Обливскую не летал!
– Вас... не сбили?
– Представьте, нет!
– Я не в том смысле, товарищ майор!.. Господи!.. Меня так мариновали, не пускали и не пускали. Не знаю, как я их уговорила... Я с вынужденной самолет пригналя!
– спешила она объяснить, от торопливости и волнения забавно, как первоклашка, смягчая глагол (и больше Егошин уже не сомневался в том, кто призывал в эфире "ишачка" на помощь).
– Сама меняла в поле дюрит, сама его драила... И у меня его отняли!.. Но если бы вы видели, как все произошло, вы бы тоже сказали, что я не виновата, и мне бы дали самолет!
– Не надо горячиться, Бахарева. Не надо пороть горячки...
– А чего ждать?
– в упор спросила Лена.
– Вы можете ответить, товарищ майор: чего сейчас ждать?!
...Ее пытались урезонить и раньше, еще в аэроклубе. "Бахарева, куда ты рвешься?" - спросил ее однажды инструктор как бы по-свойски, а вместе и неодобрительно.
В дни полетов курсанты аэроклуба получали
Сидя в опустевшем бараке за одним столом с инструктором Дралкиным, Лена, сдерживая свой аппетит и несколько церемонно отставляя в сторону пальчик, - но и крошки при этом не обронив, - расправлялась с булочкой, осененной именем маршала, и тут Дралкин задал ей свой неожиданный вопрос: "Куда ты рвешься?.."
– Летать, - легко, не задумываясь, ответила Лена.
С инструктором ей повезло.
Она поняла это, когда поутихли среди курсантов страсти, поднятые первой встречей с небом. Что творилось! Что за гвалт стоял в этих же стенах! Не снимая тяжелых комбинезонов, красуясь в них посреди столовой или подпирая стены в углах, новобранцы аэроклуба изливали друг другу переполнявшие их чувства: "Ка-ак инструктор крен заложит, у меня сопли из носу!.. Он смеется, тычет крагой вниз:
"Школу видишь?" Какое!.. Где небо, где земля - все бело... "Вижу, - кричу, - вижу!" - "А мой: высоту набрал, стучит по ручке, дескать, бери управление, веди самолет... Я обеими руками - хвать! "Не зажимай, медведь!" - "Я к начлету попал, к Старче. Ну, думаю, звезданет он мне сейчас по кумполу..." Лена, слушая товарищей, помалкивала: в воздухе у нее заслезились глаза. Приборная доска плыла, шкальные показания двоились. Очки, опущенные на глаза, запотели, без очков наворачивались и все затуманивали слезы... Судя по разговорам, никто из парней ничего подобного не испытывал. Или помалкивали? Расспрашивать их она, единственная в летном отряде девушка, не смела. Это было бы с ее стороны риском, неоправданным риском. Она струхнула и расстроилась, ей уже мерещился приказ по личному составу с убийственным словом "отчислить"...
После волнений первого знакомства наступили будни, - каждодневные тренировки в воздухе, бесцеремонные разборы на земле.
Теперь курсанты, облаченные в меха амуниции, уже не отыскивали в себе украдкой сходства с кем-то из прославленных героев пятого океана. Жизнь, сбрасывая наружные одежки, выявляла годность или негодность учлетов к заманчивой профессии. Роль верховных судей принадлежала инструкторам, и она была им всласть. Одни, чиня громовые разборы, упивались своим могуществом, другие выказывали проницательность и такт... Нелишне заметить, что среди авиационных инструкторов находились подлинные таланты, достойные благодарной памяти не меньше, чем, скажем, французские мастера рапиры, обучавшие фехтованию королевских мушкетеров, - хотя бы по вкладу, внесенному корпусом инструкторов в оборону страны...
Григорий Дралкин только начинал, и была заметна в нем одна странность, молодости, вообще-то говоря, несвойственная, - склонность к предостережениям. К толкованию неясного. "Главное в том, - изрек он запальчиво на первом же разборе, - чтобы правильно распорядиться временем, остающимся для принятия решения!" Курсанты, доверчиво ему внимавшие, не вполне поняли инструктора... Он запнулся, примолк, уставился в свой замызганный талмуд... "Курсант Бахарева!" - отступил он от занимавшей его темы. Лена сидела ни жива ни мертва, щеки ее горели. "Бахаревой я сегодня ставлю "пять"!" - заявил Дралкин, продолжая разбор, призывая "братцев-кроликов", то есть мужскую часть летной группы, следовать примеру Лены, лучше всех себя показавшей. Он как бы сразу взял ее сторону. "Братцы-кролики" скисли. Не за тем пошли они в аэроклуб, чтобы выслушивать похвалы какой-то медичке. Авиация, аэроклуб влекли каждого надеждой на личный успех.
Страдали самолюбия, рушились планы, разгорались мечты. Женька Гарт, знаток всесоюзных и мировых авиационных рекордов, штабов ВВС и самолетных парков всех европейских стран, в воздухе соображал не так хорошо и, когда над ним нависла угроза отчисления, плакал. Курсант соседней группы Володька Сургин, преуспевая, бронзовел. Однажды Дралкин снял с него шлем, подвернутый Володькой на особый манер, "чепчиком", как делал это Чкалов, распустил его, расправил и, нахлобучив на голову Сургина, сказал: "Носи, как все, понял?" - не зло, но с чувством сказал, чтобы помнил. Кожаного пальто в отличие от других Дралкин не имел, летал в куртке. Бахаревой иногда выговаривал, бывал недоволен ею, сердит, но никогда ее не ругал. И Лена понимала, что с инструктором ей повезло.