Мичман Изи
Шрифт:
— Честное слово, Джек, ты странный человек, но давай осмотрим матросов, а тогда будем решать этот вопрос. Только сначала зарядим пистолеты, взведём курки, а то, может быть, кто-нибудь из них только притворяется мёртвым.
— Притворяется, как бы не так, — сказал Джек, потянув за ногу падроне. — Этот готов. А у человека, которого ты застрелил, в груди такая дыра, что в неё можно просунуть кулак. Теперь вот этот, что валяется среди корзин, спросим у него. Послушай, приятель, ты живой? — И Джек подкрепил свой вопрос пинком по рёбрам: человек застонал.
— Не повезло нам, Гаскойн,
— Стой, Джек! — воскликнул Гаскойн. — Это на самом деле будет убийство!
— Ничего подобного, Нед, я вышибу из него мозги, а потом мы пройдём на корму и обсудим этот вопрос.
— Будь добр, Джек, давай сперва поднимемся на корму и там обсудим вопрос. Прошу тебя, Джек!
— С большим удовольствием, — согласился Джек. — Я утверждаю, что в данном случае смерть матроса не будет убийством. Как ты знаешь, Нед, по законам нашего общества тот, кто покушается на жизнь другого, ставит под угрозу свою собственную. В случае, когда факт покушения доказан и судебное дело должным образом рассмотрено, преступник карается смертью.
— Согласен, всё это так, но…
— В нашем случае попытка убийства доказана полностью, мы сами свидетели, и судьи, и присяжные заседатели, и всё общество в целом по той причине, что здесь больше никого нет. А поскольку их жизнь принадлежит обществу, они должны поплатиться за преступление своей жизнью. Если один из них при попытке убийства остался в живых, это не значит, что он не подлежит наказанию. У нас нет палача, но мы сами должны выполнить его обязанности, как и все прочие. Я доказал, что я вправе сделать то, что собираюсь сделать. Но это ещё не все доказательства. Самосохранение — важнейший закон природы, и ежели мы не избавимся от этого человека, нам придётся объяснять, почему он ранен, и тогда из судей мы превратимся в подсудимых и должны будем защищать себя без свидетелей и без надежды оправдаться. Мы подвергнем наши жизни опасности из-за неуместного милосердия к бедолаге, который не заслуживает того, чтобы жить.
— Твой последний довод, Тихоня, силён, но я не могу позволить тебе совершить то, что будет мучить тебя всю остальную жизнь при воспоминании об этом случае.
— Фу, чушь, я философ!
— А какой школы, Джек? Я подозреваю, что ты последователь школы Мести. Я не утверждаю, что ты ошибаешься, но послушайся моего совета. Давай опустим парус, и тогда я смогу помочь тебе в работе — мы очистим палубу, оставив только раненого матроса. В любом случае мы можем немного подождать, и если уж нельзя будет поступить иначе, я соглашусь на то, чтобы спустить его за борт, даже если он будет не совсем мёртв.
— Договорились, такой поступок нельзя считать за грех даже с твоей точки зрения — он и так уже наполовину мёртв. Выбросить его за борт составит только вторую половину дела, так что на моей совести будет только четверть преступления, которое он совершил бы с лёгкой душой за четверть водки.
Тут Джек прервал свои пререкания, шуточки и занялся делом: опустил парус и освободил проход среди корзин.
— У меня сильное искушение забрать назад свои дублоны, — сказал Джек, когда они переваливали труп падроне
— Вряд ли при нашей жизни, Джек, — ответил Гаскойн.
Затем полетели за борт труп другого матроса, корзины и прочее имущество, пока лодка не была очищена от всего, кроме раненого моряка.
— Давай осмотрим теперь беднягу, чтобы узнать, долго ли ему осталось жить? — Матрос лежал на боку, Гаскойн перевернул его на спину и обнаружил, что он мёртв.
— За борт его! — воскликнул Джек. — Быстрее, пока он не ожил снова!
Труп исчез в волнах, и они опять подняли парус. Гаскойн стал за руль, а Джек стал черпать ведром забортную воду и смывать кровавые пятна. Затем он очистил дно лодки от виноградных листьев и другого мусора, который устилал лодку, вымыл её от носа до кормы и вновь уселся рядом со своим товарищем.
— Вот, — сказал Джек, — сделали приборку палубы, теперь можно свистать всех к обеду. Посмотрим, есть ли что-нибудь съедобное в ларе?
Открыв его, он нашёл там хлеб, чеснок, колбасу, бутылку скверной водки и кувшин вина.
— Что ж, падроне всё-таки выполнил своё обещание, — сказал Джек.
— Да, если бы ты не ввёл его в искус горстью золотых монет, он был бы сейчас жив.
— А я к этому могу добавить, что если бы ты не посоветовал отправиться на Сицилию в этой лодке, то он тоже был бы жив.
— Да, но если бы ты не дрался на дуэли, я не дал бы тебе такого совета.
— А если бы боцман однажды не вернулся в Гибралтаре на судно без штанов, я бы не дрался на дуэли.
— А если бы ты не поступил на службу на наш корвет, боцман так бы и ходил в своих брюках.
— А если бы мой отец не был философом, я не отправился бы в море, так что во всём виноват мой отец: он убил четырёх матросов у берегов Сицилии, даже не подозревая об этом. Такова цепь причин и следствий. Нет ничего лучше хорошего спора, тем не менее давай-ка примемся за обед.
Покончив с едой, Джек прошёл на нос лодки и заметил прямо по курсу судна землю. Ещё три-четыре часа они продолжали плыть в том же направлении.
— Нужно держать круче к ветру, — сказал Гаскойн. — Нам не стоит приставать к берегу в мелком городишке — либо нужно пристать к безлюдному берегу и затопить лодку, либо высадиться в большом городе.
— Давай обсудим этот вопрос, — сказал Джек.
— А пока ты встань у руля, так как у меня устала рука, — сказал Гаскойн. — Ты достаточно хорошо умеешь править, а я, кстати, осмотрю своё плечо — оно совсем онемело.
Гаскойн снял куртку и увидел, что его рубашка окровавлена и присохла к ране, которая была, как уже говорилось, не очень серьёзной. Он взялся за руль, пока Джек обмывал ему рану водой, а затем промывал водкой.
— Берись-ка опять за руль, — сказал Гаскойн, — я числюсь по списку больных.
— А я как хирург не обязан работать, — сказал Джек, берясь за руль. — Так на чём же мы остановились: бросим сперонару ночью и затопим её или направимся к какому-нибудь городу?
— Если мы пристанем в Палермо, нам встретится по дороге много судов и лодок, и нас заметит множество людей.