Microsoft Word - Часть 3 МАЙИ ГОРИНОЙ.doc
Шрифт:
говорю, и сколько бы насмешек ни вызвал уверенный тон этих высказываний, я иду навстречу любым
насмешкам, но не могу взять назад ни одной из формулированных здесь мыслей.
Однако после сказанного уже не может показаться странным следующее: роль крылатого
даймона по отношению к человеку -- носителю дара и миссии заключается, в смысле метода его
воздействия, в том, что он, прежде всего, снимает запоры с хранилища творческого импульса,
заложенного
художника устремляется поток оплодотворяющих впечатлений жизни, отливаясь в тот или иной
образ; во многих случаях -- в человекообраз. Дальнейшая же работа даймона над астралом вестника
преследует цель ослабления косности тех эфирно-физических преград, которые отделяют
человеческое сознание от высших способностей, заложенных в астральном теле. При этом, в
зависимости от художественной и личной индивидуальности данного художника, а также в
зависимости и от характера его миссии, работа даймона может быть сосредоточена в особенности на
какой-нибудь одной из этих способностей: на духовном зрении или слухе, на глубинной памяти, на
способности созерцания космических панорам и перспектив, на способности высшего понимания
других душ человеческих -- можно назвать ее способностью духовного анализа -- и, наконец, на
способности к Любви в самом высоком смысле этого слова. В отдельных случаях работа даймона
может направиться на раскрытие исключительно одной из этих способностей, а ее раскрытие облегчит
и ускорит его работу над другими способностями уже в другой, более поздний период жизни вестника
на земле. Нечто схожее происходило, например, с Чеховым. Его миссией было пронизание искусства
слова любовью к людям в такой мере, к какой только приближались Диккенс и Достоевский. Чехов
стоял на совершенно прямом пути. Закрытость его духовного зрения, слуха, способности созерцания
космических панорам -- все это было явлением временным, вызванным тем, что работа даймона была
устремлена на раскрытие в нем дара высшей любви, и когда эта фаза работы была бы завершена,
остальные способности раскрылись бы одна за другой с потрясающею быстротой. К семидесяти годам
Чехов являл бы собой образец сочетания гениальности и святости. Этому помешала только смерть в
сорокачетырехлетнем возрасте, только она.
Существует некий закон масштабов: становящаяся монада делается тем более великой, чем
глубже были спуски, которые ею совершены, и страдания, которые пережиты. Монада эманирует из
Отчего лона в материю не для того, чтобы скользнуть по поверхности одного из слоев планетарного
космоса, а для того, чтобы пройти его весь, познать его
величия к величию, стать водительницей звезд, созидательницей галактик и, наконец, соучастницей
Отца в творении новых монад и вселенных. Отсюда -- наше чувство благоговения и преклонения не
только перед категориями прекрасного и высокого, но и перед категорией великого. Отсюда --
72
возникновение в нашей душе этого чувства при соприкосновении с такими образами, как Эдип,
Прометей, Фауст, Дон Жуан, Брандт.
2. Миссии и судьбы. Достоевский
Именно грандиозные масштабы заложенных в них потенций отличают «детей Достоевского».
Чем, в сущности, оправданы всевозможные, без конца варьируемые от романа к роману, от персонажа
к персонажу «инфернальные» спуски этих героев? Какое положительное значение могут принести
наши блуждания вслед за ними по лабиринтам этих страстей, этих убийств и самоубийств, телесных и
духовных растлений, по самым темным излучинам душевного мира? Не чреваты ли такие странствия,
напротив, опасностями поддаться соблазну, перейти к подражанию, к совершению таких же
непростительных, даже преступных действий?
Те, кто любит Достоевского, часто ссылаются в оправдание на то, что великий писатель учит
различать в самой падшей душе «искру Божию», что он внушает сострадание к несчастным и т. п.
Сострадание он действительно внушает, и сострадание великое. Но всегда ли? Неужели главным
компонентом в нашем отношении к Ставрогину, к Петру Верховенскому (герои романа о
революционерах "Бесы"), к Свидригайлову (один из героев романа "Преступление и наказание") будет
сострадание? Да и обнаружение «искры Божией» в Верховенском или Смердякове (один из героев
романа "Братья Карамазовы") служит плохим утешением; их преступных действий оно не оправдает и
не смягчит. Дело в другом: в том, что их в какой-то мере не то что оправдывает, но заставляет нас
верить в высокие возможности их потенций, иррационально нами ощущаемый масштаб их. Это не
значит, конечно, что с них снимается ответственность за совершенное.
Как художник-этик, пробуждающий наше сострадание к несчастным и падшим, Достоевский
велик -- так велик, что этого одного было бы достаточно, чтобы упрочить за ним навсегда одно из
первых мест в пантеоне всемирной литературы. Не менее, вероятно, велик он и как художник-вестник
Вечно-Женственного; только искать веяние этого Начала нужно не в замутненных, душевно