Мидлштейны
Шрифт:
Было уже за полночь, ей сказали, что восемь, а лучше — двенадцать часов нужно поголодать, операцию назначили на восемь утра. Время истекло. Эди лежала и спрашивала себя, так уж ли страшно, если она съест несколько чипсин, всего лишь горстку, с этим прохладным, соленым соусом. Ведь сосус — даже не еда, это все равно, что стакан молока, да и чипсы такие легкие, раз укусишь — пуфф! — и нет их. То, что она съест, не наполнит и мизинчика. Нужно только встать с кровати, спуститься на кухню, и там Эди наконец воссоединится со своими лучшими друзьями.
Рядом — на первый взгляд невинно — похрапывал бесполезный муж. В последнее время он помогал ей лишь тем, что приносил таблетки, но ведь он — владелец
Она не знала, что целый день он прикидывал, как и когда ее лучше бросить. Через полгода, за несколько недель до второй операции, Ричард сказал, что между ними давно уже нет любви и обоим будет лучше, если он выйдет за порог и никогда не вернется. А еще недвусмысленно дал понять, что хочет заниматься сексом. Проклятый трус сбежал очень быстро, прихватив лишь чемодан, купленный для того кошмарного отпуска в Италии, — туда он сложил свою одежду, пока Эди не было дома. Ричард не оставил даже возможности с ним поругаться, да и что она могла ему сказать? Ведь он, пожалуй, прав.
И все-таки она станет переживать, плакаться дочери и сыну. Правда, некоторая порция слез будет рассчитана на то, чтобы дети возненавидели отца. Потом Эди успокоится, заметив, что ей все равно, где он. И загрустит оттого, что прожила жизнь с человеком, по которому даже не скучает. И вновь начнет страдать, обнаружив, что ей все-таки не хватает его или, по крайней мере, кого-то рядом, пусть они с Ричардом не очень-то и общались. В конце концов, хорошо, когда в комнате с тобой кто-то есть, скажет она Бенни. Конечно, нельзя говорить так сыну об отце, но сдерживаться Эди не умела. Теперь дом опустел. Она осталась одна. Совсем одна. Эди знала, тут и кроме развода найдется о чем горевать, впереди еще много печалей. Она прожила уже целую жизнь, а теперь ее ждет другая, придется начинать все сначала.
Тогда, в ночь перед первой операцией, ее занимали только чипсы и луковый соус — угощение для вечеринки, только вот это был не праздник. Завтра в ногу ей вставят металлическую трубочку. Процедура довольно простая. Конечно, в том, что тебя разрежут, нет ничего хорошего. С другой стороны, Эди сможет ходить как обычно, сразу, в первый же день. Придется попить обезболивающее. Ничего, выдержит. «Я сильная, я из русского теста», — повторяла Эди себе, хотя ее отец умер, не дожив до шестидесяти. А вот если бы не курил и не пил… Если бы она не ела…
Эди встала и отправилась в путешествие, наступая на те же доски, по которым ходила тридцать пять лет, — единственные, которые не скрипели под ней и не будили мужа. На ковролине образовалась вытертая дорожка. Зачем менять? Они мало времени проводили в спальне — щелкнешь выключателем, скажешь «спокойной ночи», и все. Синий ковролин был весь в катышках и каких-то пятнах. Обои с узором ромбиками отклеились по краям. Шторы не раздвигали годами, и комната давно не видела дневного света.
Эди с закрытыми глазами могла пройти от кровати до двери, по коридору, мимо спален Бенни и Робин, где на стенах висели школьные фотографии с выпускного, мимо ванной детей, где купалась теперь сама, выбрав укрытие для своего обнаженного тела. Вниз по лестнице. Ступени скрипели все, но какая разница — отсюда Ричард ничего не слышал. Через гостиную, где ковролин был посвежее, хоть и неновый, с облачно-серым ворсом. Его купили, когда родились внуки, чтобы те могли поиграть на мягком полу. Каждую ночь, направляясь на кухню, Эди с удовольствием ступала по нему, а дальше начинался потертый линолеум в коричневую и желтую клетку с оранжевыми ромашками. Сейчас они были еле видны. Тридцать пять лет назад
Эди толкнула дверь на кухню и едва не вскрикнула: за столом с книгой и чашкой кофе сидел Бенни, рядом на тарелке лежало печенье в шоколадной крошке. Лицо у сына было усталое, измученное.
— Что случилось, мама? Ты пить захотела?
— Да… я попить.
Растерянная Эди взяла из шкафа стакан, сунула его в углубление в двери холодильника и надавила краем на рычажок. Посыпались кубики льда. Она прислонилась к холодильнику.
— Мне в спальню идти?
— Этот дом — твой. Делай что хочешь. — Бенни закрыл книгу и смущенно кивнул на обложку. — Гарри Поттер. Детям нравится, и я решил посмотреть, о чем тут.
— Как тебе?
Эди плеснула воды из кувшина с фильтром и села за стол.
Бенни был ниже ростом, но красивей отца — гладкая кожа, не такие густые брови, и сердце добрее. Просто загляденье, подумала она.
Сын покивал, глядя на книгу.
— Быстро идет. Твоим внукам нравится, когда все быстро.
— Они такие чудесные, — сказала Эди. — И красивые, и смешные.
— Ладно-ладно, бабушка, мы знаем, что ты от них без ума. Не расхваливай.
В детстве он был милым, остроумным ребенком и вырос в милого, остроумного мужчину.
Эди хлебнула воды, побарабанила пальцами по столу. Тоненькое обручальное кольцо совсем потускнело.
— А ты почему не в постели? Бессонница?
— Мне определенно не хочется тут сидеть, — ответил Бенни. — Но доктор сказал, что перед операцией тебе есть нельзя. Не просто из-за лишнего веса или угрозы сердцу. Это вопрос жизни и смерти. Хотел тебе напомнить, если забудешь.
— Я всего лишь пришла попить.
— А я всего лишь читаю.
Полгода спустя, в ночь перед второй операцией, он снова сидел на кухне. И Эди снова пришла в надежде, что его тут не окажется, и он снова не дал ей поесть. Бенни поддерживал ее как мог, однако чувствовать себя надзирателем ему совсем не нравилось. Он уважал свою мать, ведь она его растила с любовью, а кроме того, была умной женщиной, хоть и вела себя ужасно глупо. Он уважал человечество в целом и думал, что у всех есть право на слабости. Поэтому никому не сказал, что караулил Эди на кухне, даже своей жене. Все осталось между сыном и матерью. Он тактично предложил ей любовь и защиту, она равнодушно, устало приняла их. Это их не сблизило, но и не оттолкнуло друг от друга.
Раненые
Эмили с бабушкой Эди брели по школьному стадиону так медленно и неохотно, что пользы от этого упражнения, пожалуй, не было. Можно ли ходить с омерзением? Если да, то у них это получалось.
Эмили, сообразительная, красивая девочка с каштановыми, как у матери, волосами, двигалась осторожно — всего неделю назад она упала со второго этажа, на руке был гипс, на виске — шов. В прошлом году ее толстая, вспотевшая, хромая бабушка перенесла две операции. Родители говорили, что в любой момент может понадобиться и третья, более сложная и серьезная, — шунтирование.
— Вы посмотрите на себя! Раненые солдаты! — пошутил часом раньше отец; он стоял, прислонившись к своему «Лексусу», и смотрел, как они ковыляют в сторону школы.
— Ха! — фыркнула Эди и приобняла девочку, даже не взглянув на него.
— Вот именно, — поддакнула Эмили.
— Ну что поделать, если вы такие хорошенькие, — заорал он. — Бабушка и внучка! Два поколения!
— Вот дурак, — сказала Эди.
Они едва дотащились до беговой дорожки и теперь ползли по ней, одолевая необходимую милю, как приказала мама, которая твердо вознамерилась спасти Эди жизнь.