Миф о другой Эвридике
Шрифт:
– Угомонись! – небрежно откликнулась мачеха, – Ну шо, пошли в дом, – повернулась к Лоре, – Обед уже скоро.
– Я обедать не хочу, – сказала Лора, – Я в Волстоле очень плотно поела. Я пока в палисаднике немного повожусь. А его покорми, конечно.
*
В честь приезда Лоры отец подвигся на волевой поступок: оставшиеся полбутылки торжественно пообещал не трогать до завтра. Но к вечеру всё же не вынес моральную пытку чудовищным фактом, что в доме имеется открытое-недопитое, которое можно допить. За ужином он сидел
– Нельзя же так! – расстроенная до слёз взывала к нему Лора, – Если уж выпил, то закуси хотя бы. Что ж ты делаешь со своим желудком, печенью… вообще с собой!
– Не лезет… ч-честно… Извини, так п-получилось. С завтрашнего дня – уменьшаю дозу. В два раза. З-закон.
– Сказки рассказывай, – процедила Зинаида.
Он, шатаясь, встал из-за стола, с дочериной помощью поковылял в спальню, рухнул плашмя на кровать. Лора с трудом стащила с него брюки, кое-как сняла рубашку, накрыла одеялом. Отец сквозь пьяное забытьё застонал глухо-скрежетно, с жалобными взбормотами, заёрзал ногами.
– Гос-споди! – сокрушилась Лора, возвращаясь из спальни, – Что же с ним?.. Как же его уговорить?.. привезти хотя бы один раз.
– Куда? – поинтересовалась Зинаида, убирая посуду со стола.
– В клинику. А там Лита с Рамином с ним разобрались бы.
– Никто ему не поможет. И ты не поможешь. Если сам не хочет.
– Я знаю, почему он не хочет… – поднятая тарелка выскользнула из Лориных дрогнувших пальцев, грянулась об пол. Она всхлипнула, присела на корточки собирать осколки.
– Почему?
– Неприятно жить ему стало. Потерял смысл. А смыслом его была ты.
– Да прям! Любовь-морковь, ещё скажи.
– А что, ты не видела?
– Я-то? – сощурила неспешные смородиновые глазки Зинаида, – А я-то не сильно-то и смотрела. Потому как он – са-авсем не мой смысл. Поняла?
– Давно поняла, – губы у Лоры сделались непослушными, жёсткими от обиды-неприязни, – что тебе плевать на него. Зачем было замуж выходить, ломать комедию?
– Шо, до старости в девках вялиться? Скучно. А на безрыбье… – сама знаешь.
– Ну конечно. А теперь тебе не скучно смотреть, как он спивается.
– Ничего, потерплю. Он тихий.
– Потерпишь. Пока он загнётся совсем. А потом – ты здесь хозяйка, так?
Зинаида выпрямилась, выдвинула вперёд крепкий подбородок. В глазах её мелькнули рысьи искры.
– Хозяйка. Наследница. Единственная, причём.
– Ну это, как суд решит. Ты ему жена – без году неделя. А я дочь двадцать третий год.
– Суд решит так, как суду заплатишь. Тебе есть, чем заплатить? А мне есть, я припасла. Мне родичи помогут.
В горле у Лоры прокатился едкий, саднящий комок. Её передёрнуло от злого изумленья собою. «Господи! О чём я говорю? Что обсуждаю?!».
– Эй! – почти крикнула она, – Опомнись, наследница! Он живой. Слышишь ты? Живой он! И я очень постараюсь, чтобы он подольше побыл живым. И здоровым.
– Ничего не имею против, – Зинаида тоже аккуратно отступала от взрывчатой темы, – Я очень даже – за. Не люблю таких разговоров. Сама завела.
– Спокойной ночи… – потерянно пробормотала Лора.
*
Какое уж там спокойствие…
Лора ворочалась на старом рассиженном диване, окунаясь в мелкие, сутолочные прихлывы сна, выныривая из них в душный сумрак зала. Обманчив был сегодня ночной зал. То он виделся-узнавался совершенно своим, желанно-ожиданным, привычным с младенчества, с домашней, незлобивой ночной темнотой, мохнатой и тёплой, как шерсть у дворового Трезора… того, давнишнего Трезора из детства… А то вдруг выворачивался зал каким-то неведомым изнаном: отсечённый стенами кусок чужого, недоброго мрака, вплывающий во мрак, медянистый дым дикой луны.
Лора обиженно морщилась, поджимала губы. Это шутки её родного дома над ней. Это дом отвыкал от неё за то, что она от него отвыкла. Но ведь совсем не её вина… А может быть – и её?
Она промыкалась меж снами и явями почти до рассвета, до утлой бледности за окном. Поднялась с дивана. Из комнаты отца доносились его неровные всхрапы. В комнате Зинаиды… в её, в Лориной бывшей комнате, царила тишина.
Она одела своё платье, вышла во двор.
Поздняя отщербленная луна, потерявшая медь и набравшая яркого серебра, висела высоко над обмершими деревьями, слишком высоко, не в лад подступающему утру. Скоро от солнечного потопа она поблекнет, потеряет всю свою торжественность и долго, будет сползать сырным пятном вниз, до горизонта. Но пока она была ещё в силе и красоте. От неё по двору, по дорожке в сад, по стенам сарая, пластались замысловатые тени.
Лора села на деревянное прохладное крыльцо, обхватив руками колени. Спать, конечно, уже не получиться. Чем заниматься? Ничем не заниматься. Просто смотреть вокруг. Ждать нового дня. Он уже на подходе. Он должен быть хорошим, этот день. Она очень хочет, чтобы сегодня… стало таким, как она хочет. Если с ней сегодня ничего такого не… Если это правда…
«Ты явился наконец, мой маленький, лохматый, хитрый, вертлявый щеночек «Если». Ты не обиделся, что я тебя вчера прогнала. Я так испугалась вчера, что ошибусь. А сегодня не боюсь я… почти не боюсь. Сегодня я верю. Оставайся со мной, ладно? Ты – не «Если». Ты – «Есть» Хоть тебя и не видно.»
Лора, улыбаясь, протянула руку, погладила воздух у крыльца, то бишь, мягкую щенячью спинку. Подняла голову вверх, к светлеющему небу.
«Симон… Симон, ты слышишь меня? Ты ведь тоже – есть. Я люблю тебя. Раз я тебя люблю – ты есть. Ты понял уже, да?.. понял?.. что я… что во мне… Всё будет хорошо, Симон, всё с ним будет хорошо. Верь мне. Я верю… а?.. что?.. слёзы?.. нет, Симон, это хорошие слёзы… да-да, конечно, я не буду плакать. Я верю.»
Лора сидела долго, уже ни о чём не думая, ни с кем не разговаривая, почти не замечая наступленья беспрекословного рассвета: выхода в поголубевшее небо первых солнечных волн; не слыша птичьих голосов из сада. Она, с забытой на лице отрешённой улыбкой, вслушивалась в себя.