Мифогенная любовь каст, том 2

Пепперштейн Павел Викторович

— Ну, после разминки, пора и в бой, — сказал парторг, обращаясь к нему. — Докладывай, лейтенант, что у вас тут происходит.

— Страшно, товарищ капитан! — проскрежетал Максим. — Самое страшное происходит! Ровесник мой выступил… Росою выступил. И теперь концерт дает.

— Какой еще ровесник, в пизду? — не понял парторг.

— Малыш. Малыш мертворожденный. Играется. Танковый бой устроил. На ковре.

— А, Малыш. — Дунаев недобро усмехнулся. — Рыцарь Печального Образа. Знаю. Убивал его однажды.

— Его все убивали, — скрежетнул Максим. — А ему это нравится. Любит он умирать. Но по-настоящему он только сам себя убить может.

— Хуйня, — добродушно подмигнул пареньку

парторг. — Прорвемся.

— Да я с ним сам справлюсь! — неожиданно заявил Максим. — Снимите только с меня, дяденька, вашу веревку.

Парторг освободил Максимку и огляделся. Над ними по-прежнему сверкал Радужневицкий в образе радуги. Кроме этого сверкания, было темно, дымно. Сильно пахло раскаленным металлом, и в воздухе слышался неумолчный грохот и скрежет. Казалось, Дунаев переместился в ад и теперь растерянно топтался в небе этого ада, на черных сплошных облаках, напоминающих своими блестящими гранями угли. Радный куда-то пропал: Внизу разглядеть ничего не удавалось — там все тонуло в черном дыму и в грохоте. Видимо, шел бой за освобождение Киева. Максимка расправил крылья на золотых колесах, которые заменяли ему ноги. Заблестел довольными черными глазами. При этом он, с неожиданной детской доверчивостью, взял парторга за руку и покатился за ним по темным, затвердевшим облакам. У Дунаева появилось забавное чувство, что он прогуливается с малолетним сыном, катящимся на детском велосипеде. И идут они куда-нибудь в цирк, в кино или в зоопарк. Впрочем, Дунаев подозревал, что будет и цирк, будет и кино, будет и зоопарк.

Так шли они в тягостных, смердящих войной небесах. Внезапно парторг расслышал всхлип. Оглянулся.

Максимкино лицо искажала странная гримаса: губы растянуты улыбкой, но из глаз струятся слезы. Отчаяние странно смешалось с ликованием на этом полудетском личике.

— Ты чего? — спросил парторг.

— Страшно, — снова тихо произнес мальчик скрежещущим голосом. — Страшно-то как! Там, внизу, покамест мы тут среди нашего полубытия прохлаждаемся, как игрушки на елке, там внизу такое сотворяется! Не представить вам себе. Очерствели вы, товарищ капитан, в сражениях с отсутствующими. Давно перестали быть человеком. Я, впрочем, тоже нечеловек. О сострадании не помышляю. И все же понюхайте воздух.

Дунаев послушно втянул ноздрями тяжелую вонь тысяч и тысяч горящих машин, удивленно косясь на мальчонку.

— Так пахнет Ад, — печально промолвил тот. — Украина горит. Летят, летят казаки на чертях и черти на казаках. Никто их не заставлял. Нет никаких потусторонних сил. Нет никаких демонов. Никаких нет Небесных Каруселей, которые спускали бы зло на землю. Они сами жгут и истязают друг друга в ими же созданном Аду.

— Ты о людях, что ли? — спросил парторг. — Так ведь их тоже нет, точно так же как и демонов. Может быть, демоны как раз и есть… — Он покосился на золотые колеса и мясистые крылья, которыми снизу завершался Максимка. — Ты же сам сказал: летят черти на казаках.

— Людей нет. А кто тогда есть? — повесил мальчуган беспризорную головку.

— Есть те, кто называет себя людьми. А также те, кто называет себя другими всякими прозвищами. А вот кто они все на самом деле — это Пряталки давным-давно спрятали, еще когда тьма светом не давилась.

Дунаев с удовольствием пропускал сквозь себя лесную премудрость, которой так долго потчевал его Холеный.

— Людей нет, но ведь они могли бы быть. Они были задуманы . Просто из этого ничего не получилось. Наебнулось это большое дело. И что теперь делать, Владимир Петрович? Имеет ли смысл эта война, которую мы ведем?

— Пойми, парень, — добродушно прищурился парторг. — Мы ведь воюем не за смысл, а за Родину.

Любовь движет нами и нас не спрашивает, что мы об этом думаем. Ты вот, когда ебешься, спрашиваешь о смысле? Любовь просто двигает тобою туда-сюда. И все. А впрочем, ты еще пацан, небось и не ебался ни разу. Забыл я о твоем возрасте. Девчонки сейчас ранние пошли, а вот мальчишки — не знаю.

— Мальчишки сейчас поздние пошли, — мрачно сказал Максимка (кажется, он был задет словами Дунаева). — Я не ебался и никогда не стану ебаться. Я еблю через хуй кидал. Я в гробу ее видел, эту вашу еблю. Не царское это дело.

— А ты что — царь? — подъебнул парторг паренька.

— А может, и царь! Откуда вам знать? Сами говорите, неведомо, кто мы такие. А вы, товарищ капитан, подавно не знаете, кто я такой! — Максимка гордо вздернул смертельно побледневшее лицо.

— А кто ты такой? — напряженно посмотрел на него Дунаев.

— Хочешь знать? Знай, — глухо ответил мальчик, внезапно переходя на «ты».

Его личико побледнело еще сильнее, как будто вся кровь ушла из него, черты заострились, глаза увеличились, в них проступило нечто иконописное. Голова оказалась увенчана тяжелой короной, усыпанной опалами и жемчугами, плечи опушились собольим мехом, тельце упаковалось в парчу. Ноги, вместо красных крыльев и золотых колес, обулись в красные, отороченные мехом, сапожки. На горле нарисовался кровавый шрам от смертельного удара ножом.

— Не царь. Но царевич, — еще глуше промолвил ребенок.

— Царевич Димитрий. Невинноубиенный, — в смятении пробормотал парторг, узнавая полузабытый облик, виденный им то ли на иконе, то ли на картине. Может быть, Васнецова или Нестерова.

— В Угличе убили меня. В честь Угля прозвали меня с тех пор Каменным. Но на страже России стою я в небесах слез, и в дни ее горя поспешаю на защиту ее, вооруженный. И врагам подношу смерть на подносе, как лакомое блюдо. И пока не снизойдет вечный отдых на врагов страны моей, я не успокаиваюсь и действую без усталости. И только тогда живу я мирно и без войны, когда погружен в мирный труд народ мой, записанный мне в законное наследство. Когда народ мой растит хлеб и ставит статуи на площадях, когда процветает каменноугольная промышленность и в таинственных шахтах народ мой ходит, как крот.

— Народ у нас неказистый, но бойкий, — некстати сказал Дунаев. Ему было не до уместных высказываний, так как его вдруг стало тошнить, просто выворачивать наизнанку. Он еле-еле сдерживался, чтобы не блевануть. Одновременно сильно захотелось спать. Все это вместе — головокружение, сонливость, тошнота, ощущение отравленности, вкус яда, поднимающийся изнутри, вкрадчиво входящий в полость рта, как вор, бесшумно вступающий в роскошную комнату, — все это были знакомые признаки близости врага.

— Ты вот рассказал мне, кто ты такой, — сказал он с огромным трудом, преодолевая тошноту и засыпание. — Спасибо, конечно. Но я сам разберусь, кто ты такой. Ну-ка, бич бесов, покажи мне истинное лицо этого паренька! — С этим криком он щелкнул над головой царевича своим серым хлыстиком.

«Цирк!!!» — успел он подумать в момент щелчка.

Сразу все изменилось вокруг. Вокруг был не цирк, но церковь. Старая, полуразрушенная, темная, с обвалившимся от ветхости иконостасом, оплетенная паутиной и бледной травой. В центре стоял открытый гроб, освещенный трепещущим светом свечей. Все как у Гоголя, в знаменитом рассказе «Вий». Только в гробу вместо девушки — мальчишеский трупик. Малыш. Совсем такой, каким Дунаев видел его в Смоленске. Свинцовое личико с облыми чертами и бледными веснушками. Аккуратно, по-домашнему причесанные светлые волосы. Чистая рубашка с короткими рукавами. Синие шорты до колен, гольфы. Прилежные сандалии.