Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Снег по утреннему ядреному морозцу щипал дубленые щеки воинов, зыбко, звонко и переливисто скрипел под полозьями саней и возков. Иных звуков и слышно не было. Криком ли, словом, чихом нарушать лесную темную тишину никому не хотелось. Да многие из тех, что без сна промаялись ночь, бросив поводья и опустив на грудь головы, придремывали, мерно раскачиваясь в седлах.
Когда первый свет серо подкрасил давно уж беззвездное, но еще темное небо, дружинники успели покрыть четверть последнего отрезка пути.
А где-то на половине времени всего гона, когда за низкой беспросветной
Издали тем, кто был впереди, стало видно, как человек напугался. Он находился как раз посередине обширной пустоши; до края дальнего леса, который он уже миновал, было ему такое же расстояние, что и до поляны, которой заканчивался другой лесок, из какого теперь выходила дружина. Гикая и свистя, будто гнал перед собой зайца, конечно, без злобы, а лишь из дурной удали и себе на потеху, Павлушка стремительно близился к путнику.
Человек, а издали он казался мелкой букашкой на белой скатерти поля или, точнее, черной галкой в пустоте неба, галкой же заметался туда-сюда, понял, что в лесок уйти не успеет, и двинулся навстречу Павлушке.
Встретились. Видно, поговорили. Однако Павлушка недолго крутился возле него и повернул обратно. По одному тому, как, заваливая круп, неуверенно бежал обратно его скакун, было ясно, что Павлушка смущен.
— Кто там? — еще издали крикнул Тимоха Кряжев.
Однако Павлушка, идол, умышленно задоря Тимоху другим на потеху, не торопился доложиться ему. Напротив, не доехав саженей двадцать, вовсе остановился, дожидаясь, когда Кряжев достигнет его.
«Ишь, воевода!..» — скалился про себя Павлушка.
После бессонной, муторной ночи или от иного чего Ефрему нынче было знобко на холоду. Да и в самом нутре будто жила какая дрожала: то ли от радости, то ли от странной нетерпеливой тревоги. Чтобы нарочно удержать сердце и не дать ему над собой лишней власти, как выехали из сельца, поручил он вести войско Кряжеву, а сам забрался в возок, что позволял себе редко. Да и скучно ему было в возке на походе. А тут вдруг угрелся и так неожиданно разоспался, что и разбойный Павлушкин свист не услышал…
Когда лошади их сравнялись, Тимоха сдвинул брови, посторожел лицом и, невольно передразнив князя, недовольно произнес:
— Ну?..
От такой строгости Павлушка только фыркнул в ответ. Заулыбались и те, кто был рядом. Но Кряжева рассердить — все равно что мертвого рассмешить.
— Говори уж, — попросил он Павлушку, — идол ты мерский!
— Да че говорить? Монах это, пустой человек, — оскалясь, пояснил Павлушка.
— Болтаешь! — прикрикнул кто-то на Павлушку. — Он за нас Бога молит!
Павлушка тут же согнал блажную улыбку с разрумяненного морозом, в мягких припухлых ямках, как у щекастой девки, лица.
— Дак я ему не мешаю — пусть молит.
— Монах ли? Али Ефрема Проныча разбудить, — с сомнением покачал головой Тимоха.
— Да верно говорю, Тимофей Порфирич,
— А куда ж он в такую рань путь держит?
Павлушка пожал плечами:
— Сказывает, из Желтикова монастыря по Божьему делу идет.
— А пошто он один-то? Али не пугливый?
— Хе, — ухмыльнулся Павлушка. — Издали-то я его заприметил, вроде как человек. А ближе-то как наехал, аж испужался — чистый медведь. Только что на задних лапах стоит и голосом разговаривает. Уж такой леший и сам кого хочешь в трясцу загонит! — Для убедительности Павлушка тряхнул головой так, что шапка наехала на глаза.
— Али он и тебя загнал в трясцу-то? — спросил кто-то насмешливо, и дружинники охотно засмеялись над бахвальным Павлушкой.
— Что говорит-то?
— Тверь-то стоит ли?
— А ну вас… — Павлушка обиженно махнул рукой. — Вон он уж близится, сами у него и спрошайте, коли охота есть. А по мне, чем с монахом говорить, лучше весь век промолчать. А уж с таким-то и наипаче, смурной он.
Монах и правда оказался смурен.
Тык-мык — толком-то ничего не сказал.
И морда у него была отвратная, будто заветренная и присохшая сверху коровья лепеха. Наступишь летом на такую заразу постолом, а еще того хуже — лаптем, потом полдня мухи к тебе со всей округи слетаются. По морде-то чистый лихоимец, а не монах. Решил было Кряжев монаха того Ефрему представить, у Ефрема-то глаз на лихих людей шибко наметанный, однако воздержался: чего беспокоить попусту, монах — он и есть монах.
«Ишь, как поклоны-то бьет…»
Пропуская войско, монах упал коленами в снег, усердно осеняя крестным знамением мимо идущих дружинников.
«А то, что морда говенная, так это ничто — мало ли каких людей нет на свете…» — раздумчиво заключил про себя Тимоха, в последний раз оборотясь на монаха, склонившегося в долгом поклоне.
Князь Михаил Ярославич не проснулся, а очнулся оттого, что нечем стало дышать. Голова была тяжелой, неподъемной, и лучше всего было бы снова заснуть, вернее, упасть, провалиться в черную, удушливую ямищу сна. Перед закрытыми глазами вспыхивали и гасли синие звездные искры. Грудь сдавливало, будто могильной землей. Он попробовал покрепче вздохнуть, поглубже ухватить живительного воздуха и вдруг натужно, харкотно закашлял. Так закашлял, что легкие, оторвавшись в груди, полезли из горла наружу.
«Да что же это со мной?..»
Он едва разлепил непослушные веки. Глаза во тьме ничего не видели. Огонышек лампадки у образов, казалось, горел не в переднем углу, а в недостижимой вышней глубине, как малая, еле различимая искра. Снизу доносился какой-то неясный гул, точно черти из жуткого сна, задышливо хрипя, плели бесовской хоровод. Действительно, легче было согласиться, что это сон, чем осознать, что же это такое на самом деле. Мысли убегали, как кони в вольном луговом табуне, не оставляя в сознании следа. Уже и дышать не хотелось — не то что шевелиться. И все же Михаил Ярославич преодолел желание вновь хоть на миг окунуться в губительное забытье. Попытался заставить себя подняться, однако не смог — тело не подчинялось ему.