Михаил Тверской: Крыло голубиное

Косенкин Андрей Андреевич

Голосили, ахали бабы, мужики бесполезно топтались на месте, не смея подступиться к огню. Михаил Ярославич в нагольной шубе, наброшенной ему на плечи чужой рукой, безмолвно и одиноко глядел на пожарище, в огне которого сгорало достояние всей Твери, скопленное долгими годами усилий и бережливости.

Выслушав Тимохин доклад, Ефрем слегка попенял ему за то, что тот не разбудил его раньше. Про монаха прослушал вполуха: больно уж на душе было радостно и светло. Вскочил на празднично убранного коня, велел поднять древки и распустить тверские знамена. К Твери шли бойкой, веселой рысью, будто и у коней не было никакой усталости от длительного пути.

Сердце Ефрема

пело. Он бы и сам запел, кабы пришли на ум складные для пения слова. Каждый миг приближал его встречу с князем, по которому, оказывается, он соскучился не менее, чем по Насте, а желание по Насте было так велико, что он уже сомневался, дождется ли ночи. А еще малые детки Домка и Глебка, которых, по совести, он и вовсе не помнил, настолько они были малы и несмышлены, когда Ефрем их видел в последний раз…

И вот уж последний взгорок, последняя рощица, а за нею Волга и матушка-Тверь, купола ее церквей, Отроча да великого Спаса. Мало что есть в жизни мужчины более радостного, нежели чем возвращение домой из похода.

Напозади еще веселились, задоря себя и друг друга перед встречей с любимыми, что-то кричали, а напереди уже смолкли. Морды коней тех, кто шел позади, налезали на крупы передних, тыкались в спины всадников, неотрывно глядевших на город. Над городом вместе с последним дымом зависли скорбь и печаль. С высокого берега издали было видно черное горелое пепелище на том месте, где стоял Князев терем.

«Настена?.. Князь?.. Дети?..»

Не у одного Ефрема перехватило горло. Но у него перехватило так, что он не сразу смог выговорить слова.

— Слышь, Тимоха… ты мне монаха того достань. Хоть до Москвы дойди, слышишь?

Кряжев ничего не сказал в ответ. Только зубами скрипнул и повернул свою горсть обратно.

Однако как ни искали, заглядывая во все обители, что встречались им на пути, монаха они не нашли.

Есть, к сожалению, видимая тщетность и в том, что, по счастью, все же не тщетно: всякого в его Судный день настигнет кара его. Но как ни унырливо в мире зло, а все же не след, полагаясь только на Божий Суд, оставлять его без борьбы безнаказанным. Иначе стоит ли ему и противиться?..

Ибо сказал Исайя: «Горе тем, которые зло называют добром и добро злом, тьму почитают светом и свет тьмою, горькое почитают сладким и сладкое горьким…»

5

Всему, чего достиг в своей жизни (а достиг он немалого), Даниил Александрович был обязан терпению. Казалось бы, не было более горького пасынка у судьбы, чем он, однако же ныне, в зрелые лета, без зависти глядел он на бывших ее любимцев. Да и где они теперь? В живых-то остался один Андрей, да и тот стал хлипче собственной тени…

Главным несчастьем жизни Даниила должно было стать само его рождение на этот свет. Он был поскребышем последнего старого семени Александра Ярославича Невского. Матушка Александра Брячиславна, благополучно принесшая до него четверых детей, рожая последнего, заболела горячкой и померла. Батюшку он тоже узнать не успел — тот захворал по дороге из Сарая и, много потрудившись за землю русскую, как сказывали про него, умер в волжском Городце, не дождавшись и первого пострига своего младшего сына. В ту осень одна тысяча двести шестьдесят третьего года Даниилу не исполнилось и трех лет. Впрочем, умирая, Александр Ярославич был милостив равно ко всем сыновьям: простил строптивость старшему Василию и вернул его из Суздальской земли, где он сидел в нахлебниках без удела у дяди Андрея Ярославича, вновь на Новгород; любимцу Дмитрию, разумеется, отписал дедову отчину — славный Переяславль с богатой землею; Андрея, что был не намного старше Даниила, оставил на Городце; но и о нем, поскребыше,

вспомнил — наделил-таки неважным московским уделишком. Хотя еще долгие, самые горькие годы пришлось ему пребывать у брата в приживалах на Городце, прежде чем тот согласился отпустить его на Москву. Впрочем, теперь Даниил Александрович не роптал, признавая, что именно эти тринадцать лет, прожитые у брата, научили его долготерпению. Хотя вспоминать о них не любил.

С тех еще лет вовсе не приязнь и любовь жили в его сердце по отношению к Андрею, но страх и скрытая ненависть. Даже своей хромотой и той Даниил был обязан брату.

Однажды, смеясь над его робостью и нерасторопностью, Андрей приказал оседлать для него нравного трехлетнего жеребца. Взрослые-то гридни и то глядели на него с опаской. Даниил помнил, какого мужества стоило ему подойти к коню, взять повод из рук конюшего и все же вспрыгнуть в седло. Легкий еще, он был невесом для конской спины. Однако узду держал крепко. Даниил помнил тайное, сладостное ощущение победы, которую вдруг одержал над братом через то, что просто не забоялся сноровистого жеребца. Но это и было мучительно невыносимо Андрею, он уже тогда болезненно не терпел всякого превосходства над собой. Тем более нельзя ему было стерпеть превосходства от брата, которым он помыкал как хотел.

— Ишь, ловок! — похвалил он Даниила. — Али ты обаянник [74] ? — спросил он тогда, усмехнувшись, и вдруг со всей силы огрел коня плетью.

Жеребец понес не разбирая пути, взбрыкивая задом, всю ярость от боли удара перенеся на седока. Как Даниил ни рвал узду, как ни цеплялся в гриву, а все же не удержался — вылетел из седла. Да упал еще нехорошо, неудачно, поломав кость в ноге возле лодыжки. Кость-то в деревянном лубке срослась быстро, но с тех пор левую ногу он слегка приволакивал — жилка какая-то, как сказала лекарка, оборвалась…

74

Обаянник — заклинатель змей, укротитель хищного зверя.

Пожалуй, то был единственный случай, когда Даниил не сдержался, не уклонился, как он это делал обычно, а проявил характер. И, разумеется, поплатился. Впрочем, давно уж не того было жаль, что нога приволакивалась, а того, что тот подлый удар оставался еще не отплаченным. Правда, теперь совсем уж недолго ждать счастливого мига…

Так что, с младенческих лет попав под каверзную и злую власть старшего брата, Даниил вынужден был смириться с унизительной зависимостью от его вздорной воли. Но всякая зависимость рождает явное или тайное противодействие. Открыто выступить против Андрея Даниил никогда не решался. Терпение стало его оружием. Но уж и овладел он им в совершенстве.

Кстати, напрасно считают, что терпение — удел слабых и нерешительных. Напротив, умение терпеть и одной лишь выдержкой побеждать обстоятельства требует вовсе не менее мужества, чем какой-либо отчаянной храбрости шаг, примеров коим во всяком времени предостаточно. Хорошо еще, если потом вспомнят о том шаге с уважением, а в скольких таких безрассудных шагах было более глупости, чем хоть какого-то толку? Лестно, конечно, прослыть смельчаком, однако для отваги ума не нужно. Поди, не сразу и разберешь, кто смел, а кто только глуп. Вон сын устюжанского князя Федора направо-налево саблей махал и велел себя кликать Иван Великий, а все — начиная от отца — величали его не иначе, как Иван Большой Бородатый Дурак… Терпение же редко когда остается в проигрыше, а коли и проигрывает, ни для кого то поражение не заметно со стороны. Однако терпение, помноженное на умный расчет, и вовсе никогда не проигрывает, как убедился в том Даниил Александрович.