Михалыч и черт
Шрифт:
У Дмитрия пересохло в горле от внезапно возникшей, такой простой, всё объясняющей догадки.
«Может, он гипнотизёр? Может, он с самого начала был в квартире, следил за мной, ходил по пятам да прыскал в кулачок? Может, он просто внушил мне, что я не могу выйти из квартиры, не могу открыть дверь, не могу позвонить, не могу позвать на помощь? А на самом деле я просто собрал вещички, а потом под его гипнозом распсиховался, разбросал всё, орать начал… Или даже не орал, а просто думал, что ору, в дверь колочусь, замок разобрать пытаюсь. А на самом деле просто стоял на месте да мычал, как идиот последний.
И злость, злость на гнусного этого карлика охватила Дмитрия.
Нет тут ничего! Ни сфер, ни пространств каких-то разноцветных, ни волшебников, ни закрытых дверей.
Только бред, сон, морок. Всё внутри, всё только внутри.
«Да и карлика нет!» решил Дмитрий.
Да, нет его!
Нет!
Это он только внушил ему, будто он карлик, летающий по воздуху. А на самом деле это мужик самого обычного роста и вида, и ходит он не в разноцветном сказочном костюме, а в потёртой синей пижаме с пятнами от чая на груди и в старых тренировочных штанах с пузырями на коленках, и летать он вовсе не умеет, а только притворяется да картинки всякие безумные в голове у него, Дмитрия, рисует, а зовут…
«А зовут его Иван Семёныч» решил отчего-то Дмитрий. «И работает он ночным сторожем…»
— Сторожем, — подтвердил карлик, и из соседней комнаты услышав мысли его. — И ещё завхозом, по вашему говоря…
«Молчи!» крикнул самому себе Дмитрий.
Он и мысли читать не умеет!
«Это я сам. Сам ему всё подсказываю. Думаю, что думаю, а на самом деле и не думаю. То есть, думаю, но говорю… Да, вслух произношу. Я сам все свои мысли произношу вслух, а он, гад, всё слышит. И глумится, глумится, глумится!!»
Дмитрий, встав на цыпочки, вытянул руку (занемевшую уже) и высунул наружу ладонь.
Дьявольщина! Обман какой-то!
И снаружи воздух был тёплый. И запах этот цветочный и самого окна, усилившись, стал тяжёлым, навязчивым, приторным.
— Эй! — крикнул Дмитрий. — А я здесь!
Тишина. Ни единого звука. Даже ветер стих и капли перестали стучать по карнизу.
Ночь затихла, затаилась, словно прислушиваясь к его голосу.
— Вызовите милицию!! — уже не сдерживаясь, заорал изо всех сил Дмитрий. — Я квартиру обворовал! Сейчас и другие пойду обворовывать!!!
Тишина.
— Суки! — продолжал кричать Дмитрий. — Бляди!! Зовите милицию! Воруют! Меня поймали! Меня с карликом заперли! Его Игнатий зовут, он по воздуху летает! Мудаки! Пидоры глухие!! Помогите! Насилуют!
Дмитрий замолк и прислушался.
Тишина. Даже звуки проезжавший вдали машин и голоса прохожих не долетали теперь до окна.
«Всё равно буду орать» решил Дмитрий. «Всю ночь. Пока не надоем. И уж тогда…»
И вдруг темнота за окном взорвалась звенящими, резкими, бессвязными, рвущими душу воплями (словно крики его разбудили (быть может, и освободили от держащих их привязей и оков) неведомо где спрятавшихся безумцев, ответивших на безумный же его крик).
— Что это? — ошарашено прошептал Дмитрий, отступая от окна и закрывая ладонями уши.
Вопли, нарастая, слились вдруг в надсадный, и, казалось,
— Ос-ге-е-е-е!!! Э-е-е-е!!!
«Пресвятая матерь!» Дмитрий испуганно перекрестился. «Не могу… Не выдержу! Уши, уши мои!.. Да что же там?!»
— Ладно, — услышал он за спиной усталый и совершенно спокойный голос Игнатия. — Закрывайте форточку, Дмитрий Петрович. Эти заразы теперь до утра не угомонятся. А то ещё и в окно полезут, коли увидят, что оно открыто. Дурной тут у вас мир, дурной… Закрывайте, иначе их не успокоишь.
— Кого — их? — спросил Дмитрий, боязливо протянув руку и подталкивая форточку (едва коснувшись кончиками пальцев деревянной, набухшей от воды рамы).
— Их? — Игнатий вздохнул. — Мармедонов. Вот ведь заразы горластые!
«Марме…»
Дмитрий (уже безо всякого удивления) увидел, как оконная ручка повернулась сама собой и прямоугольникфорточки прижался, словно приклеился к раме, вновь наглухо запечатывая квартиру.
Крик затих.
И капли снова глухой дробью застучали по жестяному выступу карниза. И голоса, далёкие, приглушённые расстоянием и двойными стёклами голоса, простые, тысячу раз уже слышанные голоса поздних прохожих донеслись, долетели с улицы.
Словно из другого мира.
«Из другого. Другого?»
— Всё-таки я… пожалуй… поем немного.
— Хорошо, — согласился Игнатий.
Дмитрий заснул поздно.
Часа в три ночи.
В ту ночь ему снился сон.
Длинный, затянутый до безобразия, словно гриппозный кошмар, бессвязный, комканый, лоскутами рвущийся, умирающий и в кружении сплетающихся обрывков снова возрождающийся сон.
Сон, пропитанный кислый запахом больной испарины. Склеенный липкой слюной, с уголка рта сползающей на подушку. Спутанный волосяными прядями. Пряхами-мойрами сплетённый, и под ножницами — разрыв, узел за узлом, тянется, тянется. Тянет, темнотою, по горло залитый — и единым движением, волна к горлу, волна на вдох.
Не дышать. Там, внутри, рёбра так тесно сплетаются. Нет места для лишнего вдоха. Для сердца — и то нет.
Снились ему гномы в чёрных остроконечных колпаках. Гномы с длинными, огненно-красными бородами. Сверкающими глазами-изумрудами (может, и вправду камни в глазницы им вставили?).
Гномы летали по воздуху, проносились прямо у него над головой и бархатные чёрные, золотыми нитями расшитые туфли их едва не задевали его волосы.
Наряды гномов (длиннополые, бесформенные — то ли плащи, то ли мантии), тёмно-синие, усыпанные белыми, вспыхивающими, переливающимися звёзда-ми, широкими крыльями распластались по воздуху, сплетаясь друг с другом в томительно-долгом кружении.
Гномы тянули к нему руки. Пальцы их, длинные, узловатые, словно судорогой скрюченные и изломанные, тряслись и дёргались непрестанно, царапая плотный, тяжёлый воздух.
Они раскрывали рты, губы растягивались и дрожали, как будто они кричали что-то, но крик их не был слышен.
И это молчание, эта тишина в тёмных кругах судорогой сведённых ртов была особенно страшной.
Если бы хоть один звук, пусть такой же резкий и давящий, как и тот, что услышал он вечером на кухне, если бы хоть какая-то волна, какое-то движение воздуха дошло до него — не так колотилось бы сердце, и не таким бы тяжёлым было дыхание.