Миланцы убивают по субботам (сборник)

Щербаненко Джорджо

– Поглядим, какой ты мертвый. – Он вставил вилку в розетку и подвел правую руку Ульрико Брамбиллы к начавшей вращаться пиле. – Начнем с большого пальца. А ну, говори, куда девал двести упаковок эм-шесть и как убил Туридду!

Ульрико Брамбилла приоткрыл глаза, но ничего не увидел и не услышал: он только чуть-чуть передернулся – но телом, не душой, – когда стальная лента в мгновение ока отхватила ему палец.

– Куда ты спрятал эм-шесть, ведь ты убил Туридду, чтобы прикарманить эм-шесть, да? Говори, где упаковки, не то лишишься еще одного пальца.

Никакого ответа. Температурный коллапс лишил Ульрико всякой чувствительности, только где-то в глубине сознания мерцал

последний отблеск, освещавший его жалкое, полуживое существо, в то время как он то ли сидел, то ли лежал, поддерживаемый под мышки своим беспощадным врагом, перед этой яростно жужжащей лентой, – да, только один отблеск воспоминания: перламутровые ногти Джованны у него на груди, разноцветные ногти Джованны в машине, от них исходит резкий, возбуждающий запах лака и ацетона, прекрасные руки мелькают перед глазами, гладят его тело, а Джованна была девственницей – шлюшка, но девственница, – и к отблеску воспоминания добавился слабый образ мечты о том, какой могла бы стать его первая ночь с Джованной; Романо-Банко и Ка'Тарино усыпаны гвоздиками, монументальный свадебный торт съеден, а он, Ульрико, лишает ее девственности, слыша, как она кричит, и все время видя перед собой эти яркие, разноцветные ногти.

– Дурака из меня делаешь? Дохлым прикидываешься? Сейчас и вправду сдохнешь, скотина!

Ульрико по-прежнему ничего не слышал, но еще чуть-чуть приоткрыл глаза, свет в них до сих пор брезжил, и он увидел такое знакомое остро заточенное лезвие, подступающее ко лбу, носу, окровавленному рту с тем, чтобы разделить голову на две равные части; при всем ужасе он не закрыл глаз, только свет в них померк.

– Вот теперь ты и вправду сдохнешь, ручаюсь, гляди, как это делается!

Пила взвизгнула, высоко, пронзительно, будто колеблясь, отказываясь прикасаться к неподвижной, безжизненной массе, но в конце концов все-таки подчинилась и сделала, что велено.

– Ну вот, теперь будешь знать!

9

Дука встал.

– В Ка'Тарино, говорите? Что ж, поедем в Ка'Тарино, и, если застанем его в лавке, я вас отпущу.

– Застанем, больше ему негде быть.

– Тогда вы сможете ехать куда вашей душе угодно.

– На «опеле»?

– Ну, конечно, мне он не нужен. Мы за машинами не гоняемся.

– Хм. – Она тоже встала и стоя допила свою самбуку. – Поглядим, как эти суки рваные держат правду. – Она, видимо, хотела сказать – «слово», но в своей вульгарности не устояла перед романтическим пафосом, подчинившим себе правила грамматики.

Однако он не оценил этого лингвистического порыва.

– Главное – не пытайтесь нас надуть. Мой приятель будет следовать за нами на машине. Он вооружен.

Она понимающе кивнула, передернула плечами, потрогала распухшую щеку, которая после такого количества спиртного больше не болела.

– Ага! – Непонятно, что имелось в виду – то ли в этом «ага» была скрыта угроза, то ли львица констатировала, что теперь надувательство уже бессмысленно.

Они спустились вниз, к «опелю».

– Садитесь за руль, – сказал Дука, – я не люблю водить.

Она неуверенно взглянула на него. Это что, шутка?

Дука поманил к себе Маскаранти.

– Синьорина проводит нас к своему другу. Вы поезжайте, пожалуйста, за нами.

– Хорошо, доктор Ламберти, – произнес король дисциплины.

Они тронулись в путь. Никогда еще не знал Милан такой лирической, в духе поэзии д'Аннунцио, весны, как эта весна 1966 года: зеленое, цветущее, волнующееся плоскогорье овевал ветер, бегущий над серым, усталым городом, и будучи не в состоянии приласкать высокую луговую траву,

потому что никакой высокой травы не было, он вздувал и трепал женские юбки, тепло ерошил редкие волосенки лысеющих трудяг и густые шевелюры молодых красавцев, поигрывал краями длинных скатертей на столиках, выставленных перед кафе, заставляя всяких Росси, Гецци, Гирингелли, Бернаскони придерживать на голове шляпу левой рукой; здесь только бабочек не хватало, огромных желтых и белых бабочек, но бабочки в Милане не смотрятся – чересчур уж фривольное зрелище, разве что на улице Монтенаполеоне, впрочем, нет, это было бы либерти, а век либерти прошел.

– Помедленнее, – велел он женщине за рулем «опеля» (в паспорте значилось, что ее имя – Маргарита, но это святотатство – назвать такую женщину Маргаритой). – Терпеть не могу быстрой езды.

Она покорно сбросила скорость.

– Как зовут вашего приятеля? – спросил он безучастно, вроде бы только для поддержания разговора.

– Клаудино.

– А фамилия? – Уменьшительно-ласкательные имена полиции ни к чему, они годятся для любовниц, а полиция требует официальности.

– Клаудино Вальтрага. – Она улыбнулась, искусно лавируя в потоке машин. – Его из-за роста зовут Клаудино, он ездит только в тачке, потому что, пойди он пешком, все на этакого верзилу станут оборачиваться.

Итак, у Клаудио Вальтраги высокий рост и крепкое телосложение, учтем.

– А откуда он родом?

Она снова улыбнулась, выбираясь из скопища автомобилей, тщетно пытавшихся покинуть площадь.

– Не помню, он меня один раз возил в свою деревню, в горах, под Брешией, – такое захолустье, там только одна остерия, его дед еще был жив, такой же здоровенный, как он, а отец с матерью померли. Такая холодрыга, помню, была.

– Сколько ему лет?

– Тридцать три, – ответила она и тут же добавила: – Можно, я остановлюсь у бара, мне надо взбодриться?

Да, львица, видать, ослабела.

– Ради Бога. – Куда спешить – только двенадцатый час, день майский, светлый, в конце концов и ему не мешает немного взбодриться. – Но без фокусов, предупреждаю вас.

На бульваре Саботино она откопала классическую забегаловку для алкоголиков, слегка подлакированную под бар. Их появление, особенно ее – в черно-белом наряде, в ковбойских брюках, обтягивающих бедра, как перчатки, было встречено всеобщим вниманием, даже два законченных алкаша, сидевшие почти под телевизором, вроде бы очнулись от кайфа и водянистыми глазами уставились на темноволосую львицу, на ее бедра, на ее зад в форме мандолины; а молодая женщина за стойкой забегаловки поглядела на нее если не с завистью, то, во всяком случае, с грустью: ей, видно, тоже захотелось натянуть вот такие черные брюки, и этот белый пиджачок с большой пуговицей – водоразделом между грудями, и эти белые сапожки. В ассортименте ничего приемлемого не оказалось, кроме анисового ликера для нее и белого вина для него; вино наливали из фонтана с четырьмя рожками – в каждом свой сорт; его спутница, то ли из-за анисового ликера, то ли из-за плотоядных мужских взглядов, которые ласкали ее, словно майский ветерок, вновь обрела львиные повадки.

– Может, вы нас с Клаудино и повяжете, но через месяц-другой мы опять будем на воле, у нас есть друзья.

В этом нет сомнений, однако друзей этих друзей она тоже начала понемногу «вязать».

– Мне еще ликера, – сказала она.

– Еще один ликер, – сказал Дука женщине за стойкой.

– Что, зубы болят? – спросила женщина ее, Маргариту.

– Да нет, – она потрогала распухшую щеку, – это мне одна сука рваная кулаком заехала.

Так, львица быстро возвращается к привычной лексике.