Миледи и притворщик
Шрифт:
– Так, значит, ты наложница?
– Была ею целых три дня. А потом я надоела визирю, и он отправил меня в услужение своей единственной жене. Но она не потерпела рядом с собой бывшую жрицу Лахатми. Госпожа Нейла родом с далёкого юга и молится другим богам, тёмным и огненным. Сила диких вод её страшит. Потому она отослала меня в купальни, чтобы там я каждый день помогала прихорашиваться новым наложницам, чтобы каждый день видела их красоту, каждый день слышала их рассказы о любовных победах, видела золотые украшения, что дарят им за ночь удовольствия. Нейла хотела, чтобы каждый день в этом доме
Я как могла, повернула ноющую шею, чтобы взглянуть на прислужницу. Да, грусть в глазах её хорошенькое личико не красит, а мужчину женское уныние угнетает. Но разве это повод тратить деньги на выкуп жрицы, чтобы через три дня отослать её служить в купальни? А ведь без невинности она теперь даже в храм вернуться не может.
– Так чем же ты так не понравилась визирю? – всё же решила я добраться до сути. – Ты молода, красива, не глупа. Чем же ты ему не угодила?
– Только тем, что все девять лет в храме меня учили гадать по полёту птиц и читать священные тексты и совсем ничего не рассказали о том, как ублажить мужчину. Здесь в купальне можно многое услышать и узнать за пару недель. Но когда я попала во дворец, у меня пары недель не было. Только три дня.
Так визирь обесчестил невинную жрицу и сослал в купальни только потому. что она неумела в постели? М-да… А может он просто престарелый маразматик и в его голове нарушены все причинно-следственные связи?
– Ты, наверное, жалеешь, что не успела узнать все премудрости любовных игр и обольстить визиря.
– Нет, госпожа. Я жалею только о том, что мне пришлось покинуть храм Лахатми. Лучше бы я и дальше служила богине и была проводницей её чистых вод. Пусть все говорят, что жрица – невольница своей богини, что она несвободна и телом, и душой. Но здесь я уже давно чувствую себя настоящей рабой.
– А в храме разве ты не была рабой своей богини? Почему ты должна была служить ей одной целых двадцать два года? И что бы ты делала, если бы покинула храм в тридцать лет? Куда бы ты пошла? Здесь тебя бы взяли в жёны в такие-то годы?
– Жрица покидает храм не с пустыми руками, – уверила меня Иризи. – С богатым приданым она всегда может найти себе мужа. Но только при одном условии. Она должна сберечь своё девство.
– Так вот оно что. Теперь я понимаю, о чём ты сожалеешь. Через тринадцать лет ты бы могла обрести семью. А теперь неужели надежды совсем не осталось?
– Не нужна мне больше надежда, – услышала я неожиданный ответ. – Здесь во дворце я познала мужчину и больше не желаю делить ложе ни с одним из их жестокого племени. Если бы только можно было просто покинуть дворец визиря, поселиться на окраине Альмакира и плести ковры на продажу… Я бы многое отдала за такую вольную жизнь.
На этом Иризи закончила заниматься моей спиной и, взяв поднос с лекарствами, ушла. Она приходила ко мне по три раза на дню, приносила еду, снова делала примочки, помогала подняться и одеться. Мы частенько оставались наедине и могли поговорить о разном: о Нейле, других обитательницах женской половины, о старом противном визире, о жизни Иризи в отчем доме и храме.
Я слушала её и невольно восхищалась. На фоне здешних девиц, у которых только постельные
Как-то раз Иризи рассказала, что здесь родители стараются, как можно раньше выдать своих дочерей замуж, чтобы не кормить лишний рот. Одиноких девушек мало – они либо больны, либо уродливы, либо не в своём уме. Если выберешь путь независимости, соседи будут тыкать в тебя пальцем, сочинять небылицы, обзывать пропащей. Не каждая вынесет давление общества. Не каждая справится с тяготами одиночества. Не каждая сможет себя прокормить.
– Но что мне думать об этом, – в очередной раз, закончив наносить мазь, сказала Иризи, – ни одна женщина ещё не уходила из дома визиря, будь то жена, или наложница. А наложницей я уже была.
– Что за дурацкое правило? Почему женщинам визиря нельзя покидать дворец? Ты ведь не нужна ему больше. Зачем он тебя здесь держит?
– Как же ты не понимаешь? Он познал меня. Теперь ни один другой мужчина не должен посметь овладеть бывшей наложницей визиря. Иначе визирь сочтёт это за оскорбление, и смерти не миновать ни мне, ни тому, другому мужчине.
– То есть, – пыталась понять я, – для визиря ты всё равно, что использованная вещь, но эту вещь даже на помойку выбросить жалко, вдруг какой-то бедняк подберёт и возомнит себя достойным визиревых почестей.
– Как верно ты сказала, я бы так не смогла. Ты права. Я в этом доме всё равно, что корка дыни, на которой осталась сладкая мякоть, и которую лучше скормить скоту, чем отдать нищим на пропитание.
– Не говори так, Иризи, ты не объедок. Это твой господин перестал отличать людей от бездушных предметов.
– Не всё ли равно, кем считает меня визирь? Это в твоём мире ты можешь собрать гарем из мужчин. А здесь всё иначе. Здесь женщина только вещь. Любима, когда удобна, и ненавистна, когда бесполезна.
Увы, но, кажется, Иризи права. Не в визире дело. Всему виной сложившиеся за тысячелетия порядки. Давным-давно и в Аконийском королевстве они были ничем не лучше. Но прошло время и всё изменилось. А в Сарпале отчего-то переменам места нет. Интересно было бы узнать причину.
Время шло, моя спина под действием чудесной мази быстро восстанавливалась, а вместе с выздоровлением пришло и радостное известие:
– Твой усатый муж вернулся! – прибежала в зал дочь Нейлы. – Я видела с террасы, как он ехал на коне в сопровождении стражи, а за ними на волокуше волы тащили самолёт с отвалившимся крылом.
Прекрасно! Леон вернулся во дворец живой и здоровый. Сейчас он покажет визирю остатки своего моноплана, и мы можем быть свободны. Мы скоро покинем дворец и отправимся в Ормиль. Лучше и быть не может.
Я прождала вестей от прислужниц весь день, но никто не пришёл ко мне и не сказал, что Леон хочет меня видеть и вызывает к себе. А я бы бежала, летела к нему, чтобы броситься на шею и попросить скорее забрать меня отсюда.