Миллионы глаз
Шрифт:
Борейко молча кивнул головой. И, словно ободренный молчаливым согласием, крепко выпивший Илья говорил:
— Личной жизни нет. В этом самое главное. Жертвенное мы с тобой поколение, Андрюша. Я понимаю неизбежность такого положения: переходная эпоха, классовые бои и прочее и прочее. А мириться с этим все-таки трудновато. И знаешь, приходит иногда такое сумасшедшее желание, — Илья закинул за голову руки, мечтательно смотрел на лампу, — начать весело жить, по-настоящему! Придать жизни этакую остроту, смак, романтику…
Андрей не вытерпел:
— А в
И вскинулся Илья. Почти закричал:
— Ни черта ты не поймешь, дурья голова! В риске, пойми, в риске!
Крик пресекся, словно запоздалая мысль погналась за вырвавшимся словом, поймала и придавила его. И уже лениво, спокойно Илья закончил:
— А вообще ты прав. В вечерах, вроде сегодняшнего, романтики мало… Ну, а риск придется, наверное, оставить до войны. Первый тогда пойду. Хотя по здоровью и в армию не берут, — Илья добродушно рассмеялся. — Ты счастливый. Небось, сколько интересного на границе видишь!
Илья спрашивал просто, и все же напряжение, скрытое за простодушием, уловил Андрей. Ответ, готовый сорваться, о большой, интересной жизни и работе на границе он удержал; неопределенно пожал плечами. Вздохнул.
— Ну, знаешь, той романтики, о которой ты говоришь, там, конечно, нет.
— А ты скучаешь по такой жизни? — задал еще один вопрос Илья.
И второй раз был неискренним Андрей. Хотелось говорить о работе, об увлечении ею, о дружбе и… ничего не сказал. Промолчал.
— Ну, ладно, давай спать, — мягко сказал Илья. — Жалко, завтра едешь… Потолковали бы еще. Ну, да ничего. Встретимся скоро…
На следующее утро Андрей проснулся на рассвете. Отряд приучил его рано вставать; Неслышно поднялся, встал, сладко потянулся. Уткнувшись в подушку, на скомканной простыне спал Илья. Рядом на стуле лежала недокуренная папироса. Илья спал крепко. Он дышал тяжело, неровно. Задумчиво разглядывал Андрей спавшего приятеля, словно что-то новое увидел в нем. Быстро, оделся, посмотрел на часы. Скоро ехать. Не хотелось будить Илью. Решил на прощанье черкнуть несколько слов, поблагодарить за гостеприимство. В поисках бумаги и карандаша открыл стол и сразу вспомнил: вчера здесь в левом углу лежали два комсомольских билета. Сейчас одиноко желтела обложка одного. Билета на имя Орлова не было.
Опять пограничный отряд. Радостно встретили товарищи. Доложил начальству, а вечером в красном уголке, в кругу друзей, рассказывал. Андрей о городе, о райкомовце Черенкове, о встрече с Диной. Обо всем рассказывал Андрей. Не рассказал только про ночную беседу с Ильей. Думал упрямо, много, и казалось, что начинает постепенно по-новому узнавать своего старого друга. Росли сомнения, глухие, мучительные, пока неясные.
В предвесенний мартовский вечер Борейко: вышел в дозор; Шел и думал, что сегодня же, вернувшись назад, обо всем подробно поговорит с комиссаром.
Кругом безлюдный, покрытый снегом пограничный лес. Дремлют старые сосны; тихо в лесу, ни души. Все ближе к границе идет пограничник. Здесь,
Потянулись часы, напряженные, ответственные, и зоркости глаз ничуть не мешала дума о золотоволосой девушке, которая ждет письма. А кругом — тишина! Ни ветра, ни птицы не слышно.
И вдруг Борейко заметил: в нескольких десятках шагов от него двигался снег. Словно ожившая, снеговая глыба ползла по земле. Закутанный в белое, еле различимый в сумерках, припав к земле, полз враг. Вот он около ложбины. Не заметив притаившегося в ней пограничника, уходит все дальше от границы, в глубь леса.
Лес примыкал к селу. Туда извилистыми лесными тропинками пробирался нарушитель. Расчет был прост: завтра в селе выходной, праздничный день; колхозный базар; затереться в толпе, обезличиться, а к вечеру уже своим, приглядевшимся, двинуться дальше, в глубь страны, на выполнение преступного задания иностранной разведки. Ползли двое: нарушитель, а за ним пограничник. Все глубже в лес. Темнота помогла сократить расстояние. Теперь они почти рядом. Мгновение — и Андрей обрушился на нарушителя. Борьба была недолгой.
Высокий, еще молодой мужчина, рыжеватый, в ватном пиджаке, в сапогах, теплой шапке, стоял перед начальником погранотряда. В углу комнаты лежал его недавний наряд: в нескольких местах порванный белый халат. Андрей находился тут же.
— Борейко, обыщите его, — распорядился начальник.
Тощий бумажник, извлеченный из кармана, покорно лег на край стола. Больше ничего не было.
— Посмотрите, что в бумажнике, — сказал начальник.
И Андрей, открыв его, увидел комсомольский билет.
Раскрыв обложку, пограничник прочел: «Орлов Иван Владимирович». Внизу, в левом углу, красовалась печать Курбинского райкома. И еще увидел Андрей в рваном бумажнике нарушителя клочок бумаги с записью: «Д. Л. I.» Увидел и вспомнил. Отчетливо вспомнил светловолосую девушку, покорную и ласковую руку и просьбу писать «до востребования — первое почтовое, Д. Лузгиной».
Начальник прочитал записку, усмехнулся:
— Явочная!
Шпион молчал.
Андрей подошел и, наклонившись к начальнику, тихо сказал, что ему известно, откуда билет и чей адрес у нарушителя.
Васька Хромой
Жители пограничного села Рузино привыкли к тому, чтобы с наступлением весны в село приходил Васька Хромой.
Так повелось издавна. Голубели прожилки рыхлого потемневшего снега, оседали и мокли сделанные ребятами за зиму из снега старики и бабы, и в эти теплые мартовские дни появлялся в деревне нищий, дурачок Васька Хромой.
— Птица перелетная, тепло почуял, — говорили о нем колхозники.
И так каждый год, уже пять лет подряд, Васька Хромой, долговязый парень, косноязычный и лохматый, не имевший ни дома, ни родных, приходил в Рузино, как в родной дом.