Милорд
Шрифт:
— Слезы не рисуй, — бросил он. — Готова?
— Нет… Звонка еще не было, — умоляюще прошептала Мари.
Он молча достал из кармана заколки. Попытался вспомнить, зачем они были нужны. Так же молча встал и вышел на кухню, где на на самом краю стола, рядом с тремя фарфоровыми чашками, лежали белые, уже начавшие вянуть цветы.
«Она знает про Мартина? — растерянно подумал он. — Ах да. Рита. Эта… с черными волосами».
Он нервно усмехнулся и выбил по столу короткий ритм. Желтое пятно света на полу было размыто тонкой взвесью дыма, и Виктор наконец
Теперь хотелось просто уйти, без жестов, без прощаний, не оставив даже карамельку. Вернуться домой и лечь спать.
А еще — выпустить Мартина и попросить прощения.
Он бы простил. Понял. И все снова стало бы хорошо.
Желание было таким острым и болезненным, что Виктор даже подошел к двери и протянул руку к замку.
Незачем убивать Мари. Незачем убивать Мартина, и себя тоже убивать незачем.
Он опустил руку, вернулся на кухню и забрал цветы со стола. Перед тем, как вернуться в спальню, открыл окно, выпуская на улицу теплый ядовитый туман.
Мари накручивала волосы на плойку. С тихим шипением, одну за другой светлые влажные пряди.
— Ты зря это, — сказал Виктор, вытаскивая из упаковки пару заколок. — Все… смоет.
— Это неважно, — глухо ответила она.
Он встал за ее спиной, забрал плойку. Перебросил волосы ей на спину, растрепал несколько туго скрученных локонов.
— Сними перчатки, — вдруг попросила она. Виктор с удивлением посмотрел на руки — он успел забыть, что надел перчатки перед тем, как подняться. Тогда он соображал гораздо лучше и позаботился о том, чтобы не оставить отпечатков.
Подумав, он покачал головой и закрепил первый цветок над ее виском.
— Ну пожалуйста! — всхлипнула она, оборачиваясь. — Пожалуйста! Сам сказал — все смоет…
«Мартин бы снял, — мелькнула рыбкой в темноте сознания мысль, и сразу за ней следующая: — Мартин бы ее не мучил».
Он снял перчатку и убрал в карман. Стоило это сделать, Мари вцепилась в его запястье и прижалась щекой к ладони.
— У тебя холодные руки, — расстроенно прошептала она. — Ну что же ты, котенок… нет, не надевай! Оставь, пусть холодные…
— Ты можешь попробовать сбежать, как только мы выйдем из дома, — заметил он, прикалывая очередной цветок. — Не обязательно хватать меня за руки, как будто это последнее, что тебе осталось. Мы еще не пришли на мост.
— Могу, — кивнула она. — Не обязательно. Не пришли. Мне скоро выдадут диплом. Может Николай сможет меня устроить, он вообще-то очень мягкий человек, хоть тебе и трудно в это поверить… нет, вот этот сюда, иначе будет некрасиво… я поставлю еще одну «Чайку». И «Федру», со стихами Цветаевой… и «Трамвай „Желание“» Теннесси! И «Макбет», сначала Шекспира, а потом — Ионеско…
В ее глазах, где-то под помутневшим зеленым стеклом все отчетливее становился блеск будущих софитов. Она говорила, рисуя в воздухе фигуры — совсем как Мартин когда-то, и Виктор вдруг подумал, что Мари тоже умеет наполнять образами темноту.
И режиссировать собственную смерть.
Это тоже казалось правильным.
— Я вернусь домой, — сказал он, перебрасывая ее прядь так, чтобы закрыть заколку. — Заберу аттестат и уеду. Поступлю в медицинский колледж, помирюсь с Мартином. Уеду к
— Кто такой Мартин, котеночек?
— Мой друг. Я ему очень, очень много должен. И сегодня задолжаю еще больше.
— Я тоже поеду в город у моря, в город, стоящий на заливе! Холодный город, дождливый город, где много театров и в одном из них обязательно найдется место для меня! — Мари улыбалась, натягивая перчатки, и казалось, смотрит не в зеркало, а в окно, где зажигаются огни города, о котором она говорила. — Там никто не будет меня знать, а значит, у меня там не будет никаких… грехов. Я буду лучше, чем сейчас, буду… совсем другим человеком, никто не узнает про «Дожди», никто… и может, там я буду жить вечно!
— Я буду совсем другим человеком, — глухо повторил Виктор, проверяя, держится ли заколка. — В каком-то другом городе, в другое время и с другими людьми. Никто не узнает меня, никто не будет знать про «Дожди» и Офелию в белом венке. Мы будем другими людьми, когда…
— Когда мы наконец-то умрем.
Мари обернулась. И почему ему казалось, что у нее мутные глаза? Откуда взялась глупая мысль, что она боится?
Белые цветы терялись в светлых волосах, словно требуя другого, более яркого цвета. Она улыбалась, но по щекам ее текли слезы, черные, перемешанные с подводкой и тушью, завершая грим Офелии. Настоящей Офелии, которой нет нужды рисовать слезы и играть жертву на сцене.
— Только… не делай мне больно, хорошо?
Виктор кивнул и заколол над ее лбом белоснежный георгин.
Действие 17
Неправильная деталь
Вцепившись в борта ванны, Виктор впервые подумал, что разделяет погибшую любовь Мартина к морю. При мысли о живой ледяной воде, повсюду, от берега до горизонта, в мыслях, в глазах и в легких, он испытывал чувство, похожее на голод. Вода. Много, много воды, гораздо больше, чем в этой несчастной ванне, где она, казалось, нагревается за несколько минут. И никак не приносит облегчения.
И Мартин ничем не поможет — перед тем, как запереться в ванной, Виктор залпом выпил стакан коньяка.
Когда он проснулся, Леры рядом не было. Он вышел в коридор и несколько секунд слушал, как она переговаривается с Никой на кухне и звенит посудой. Но мирные, домашние звуки не прогнали подступающую тревогу.
Он глотал ледяную воду, пытаясь залить образы, зажигающиеся искрами в темноте — жгущими, яркими.
Дмитрий лежит на спине посреди комнаты своего безупречно-белого дома. По светлому ламинату расползается черная лужа — огромная, смолянистая, в круглых разводах света белой лампы на потолке. В крови его растрепанные черные волосы и серый кашемировый свитер, который он носил даже в жару. Безупречный интерьер, безупречный свитер, безупречные руки — все обезображено черными и красными пятнами. Только его лицо, некрасивое, со слишком большим ртом и глазами навыкате, кровь украшает.