Милосердная дорога

Зоргенфрей Вильгельм Александрович

Moriturus. Литературный некрополь

1. Евг. Замятин

А это писатель без пятен, Евгений Замятин. С лица он был чист и приятен, Фигурою статен, В сношеньях с людьми аккуратен, Отменно опрятен. Язык его свеж, ароматен, Не чужд отсебятин, Сюжет неизменно занятен, С полслова понятен. Недаром известен и знатен Евгений Замятин.

2. Борис Пильняк

Лежу, Пильняк. Сквозь гробовую щель: Россия — — революция – —

метель: Печатных, в месяц, добрых три листа, А то и пять. Но — сомкнуты уста.

3. Анна Ахматова

Стынут уста в немой улыбке. Сон или явь? Христос, помоги! На ногу правую, по ошибке, Надели туфель с левой ноги! Милый ушел, усмехнувшись криво, С поднятым воротником пиджака. Крикнула: «Стой! Я еще красива!» А он: «Нельзя. Тороплюсь. Пока!»

4. Виктор Шкловский

Удалой покойник этот Затрудняться не привык: Как-то влез на броневик И, задумавшись на миг, Изобрел формальный метод.

5. Владимир Маяковский

Вам, когда сдохнете, гнить, вонять, В землю зарыться носом бы! А Маяковский, он вызнал способы, Как производство поднять: Мясо и кости — В склад Жиркости, Волос — в машины Госщетины, Куртку и брюки — Главнауке, Пару ботинок Ну — хоть в рынок, Чтобы не нужен был гроб! Польза от смерти чтоб!

6. Борис Пастернак

В осколки рта, звенит об зымзу, споря Со смертью, дождик, крещет гроб вода. Что, не совсем понятно? Вам — полгоря, А каково корректору? Беда!

7. Алексей Толстой

Здесь положен Алексей Толстой, Бывший граф, но человек простой, Доказавший эту простоту Тем, что брал сюжеты на лету.

8. Валерий Брюсов

Пусть протянул бессильно ноги я И тень моя сошла в Аид — Еще не раз библиология Мне труд пытливый посвятит. Зане я мир воспринял наново И силу пробовал пера Под псевдонимами Иванова, Васильева et cetera.

9. Груздев-слесарь

Нам, рабочему классу, Ныне смерть не страшна: Страховые в страхкассу Уплатил я сполна. Вот одно разоренье: Панихиды служить. Надо это явленье Безусловно изжить.

10. Братская могила

Поделили лавры полюбовно И облюбовали уголок. Зощенко лежит здесь, безусловно, И Ив анов, мать честная, лег. Все земное — трижды тленно. Кстати: Скоро книга выйдет из печати: «Наш некролог» или «Сам умри». Два с полтиной. С пересылкой — три. <1925>

Русская стихотворная эпитафия. СПб., 1998.

Сид

H. О. Лернеру

Он сидит, расставив уши, щелкая По полу восторженным хвостом, В душу мне зрачок глядится шелковый В ободке лучисто-золотом. Знаю,

знаю: в этом костенеющем, В этом гиблом мире есть То, что будет зваться много дней еще Опустевшим словом «честь». Добрый Сид, смиренный пес, поведай нам, Где пропали честь и чистота? Вот они — во взоре этом преданном, В щёлканье вот этого хвоста… Но туда, где сброд двуногий сходится, Вход тебе плакатом воспрещен. За твоими братьями охотится По утрам разбойничий фургон. А моя религия высокая Для тебя и для таких, как ты, Обрела лишь мелкое, жестокое. Скаредное «иже и скоты»… За века бессильного глумления Чахлых человеческих обид Именем веков прошу прощения У тебя, мой светозарный Сид. А когда темно и неприкаянно Кончатся земные дни мои, Заступись за своего хозяина Перед ликом строгого Судьи. И о том, чего не скажут ржавые, Тленом прегражденные уста, Пусть твоя свидетельствует правая, Внятная, как небо, немота. 28 августа 1925, Ольгино

«Простор». Алма-Ата. 1993, № 5 (публ. В. Э. Молодякова).

МЕМУАРНАЯ ПРОЗА

БЛОК

Недели и только дни отделяют нас от 7 августа; память хранит подробности жизни и смерти поэта, а образ мировогоБлока, теряя, одну за другою, черты случайного и временного, стремительно удаляется, как бы на наших глазах, в вечность. Вот уже на рубежах ее, в сонме великих теней, благословенная тень усопшего, и в хоре имен, звучащих как вечность, готово зазвучать новой и сладостной музыкой новое имя — Блок.

«Он между нами жил»… Точнее, он прошел перед нами. Прошел медлительно, царственно-неторопливо, и каждому из нас заглянул в глаза и каждому дал срок заглянуть в свою душу и въяве созерцать образ воплощенного Богом гения. В этом мире, страшном, по его словам, и прекрасном, принял он, покорный необходимости, судьбу человеческую; жил и умер как человек. Но печать величия нездешнегои нечеловеческогоприсуща была каждому слову ушедшего, каждому звуку его голоса, каждому его взору. Только безнадежно-низкие, те, кого Бог, в гневе своем, отметил душевною слепотою, проходили мимо него, не волнуемые его образом. Немногие, которых он, по великому снисхождению своему и покорный укладу земной жизни, называл друзьями, любили его безотчетно и беспредельно и собственную жизнь свою осознавали в меру проникновения его творчеством. Другие — их было много — те, кого сводили с ним на короткий срок и вновь разводили пути повседневного труда, смутно, но непререкаемо ощущали его, как явление исключительное, не подчиненное обычным формам, и считались с его высотою, порой непосильною, но всегда убедительною. Третьи, наиболее многочисленные, знавшие Блока только по стихам его, постигали величие поэта по величию его творчества. Блок— поэт и Блок-человек сливались воедино. И если в дальнейшем кому-либо из них выпадало счастье видеть и слышать Блока, то разочарование, столь обычное при встречах с служителями искусства, не имело места: все прекрасное, все величавое, все таинственно-влекущее, что было в стихах Блока,

было и в нем самом. И — трагедия каждого подлинного творца на земле — было в нем самом неизмеримо больше, чем то неизмеримо большое, что дал он в своем творчестве.

Земная жизнь всякого человека задана ему как подвиг. Блок выполнил этот подвиг, как поэт. Оружием его было слово, и словом он расковывал чары мертвящих стихий, раздвигал над нами низкое небо, призывал и привлекал на нас благословение красоты. Долг поэта он выполнил честно, ни мгновение не поддавшись соблазну зовущих в жизнь голосов. Но ремесло поэта не наложило на него своей беспощадной печати. И если, по установившемуся преданию, представляют себе поэта рассеянным, слабовольным, небрежным, притязательным, колеблемым каждым дуновением ветра, то полную противоположность этим признанным приметам являл Блок — неизменно сосредоточенный, алмазно-твердый, точный во всем, от великого до малого, скромный и нетребовательный, наглухо замыкавший перед людьми свою напряженную страсть. Он владел стихиею поэтического творчества, как одною из обуревавших его стихий, и властно преграждал пути и выходы иным, волновавшим его голосам. В условиях своей жизни должен был он быть поэтом, и был им; нежность стала отличительным о нем воспоминанием. Но те, кому памятны его величавый облик, твердая и легкая поступь, черты лица, крупные и правильные правильностью древне-героических профилей, очерк рта, нежного и в то же время властного, прямая поперечная линия на лбу, как бы опаленном заревом гневной мысли, ясный, долгий и глубокий, в душу проникающий взгляд и, наконец, крупные, с длинными пальцами, несказанной красоты и выразительности руки — те знают, что в судьбе Блока подвиг поэта — только воля Пославшего его и что по той же воле мог он стать провозвестником новой религии, водителем народов по новым путям, пророком и трибуном, полководцем и царем.