Милость Господня
Шрифт:
– Сюда! – по-прежнему понижая голос, говорит Марика.
Они протискиваются сквозь заросли и замирают: на берегу, поросшем осокой, также замерли Хорь, Жиган и Кусака. Причем Хорь держит в руках небольшой, грубо сколоченный крест с двумя поперечинами, а Кусака, взъерошенный, с выпирающими костями, морщась и щурясь, откидываясь назад, сжимает в ладонях довольно большую жабу.
– Ага! – говорит Хорь, первым придя в себя. – В побег намылились, гуси… Ну-ну…
Жиган за его спиной мелко хихикает:
– Смотри, и девку с собой прихватил.
– Веселый парень…
В этот момент на середине озера раздается тяжелый всплеск и плоская волна, расширяясь кольцом, докатывается до берега. Вероятно, шелохнулась во сне Озерная Дева. Днем она дремлет, но иногда начинает ворочаться. А бывает, что показывается на поверхности,
Все вздрагивают.
– Ну на хрен!.. – говорит Кусака. – Я ее брошу.
Жаба коротко харкает.
Слюна ее, ядовитая, шипит на песке.
Не отводя глаз от Ивана, Хорь дергает головой:
– Держи!
– Сколько можно?
– Тебе сказали – держи!
Иван по интонации его чувствует, что конфликта не будет.
– Идем! – Он тащит Марику за собой.
Жиган цедит им вслед неразборчивое ругательство. Однако негромко, побаивается, что Озерная Дева учует. Говорят, что она слышит даже из-под воды. Лучше не рисковать.
Они огибают озеро, опять протискиваются сквозь заросли, сквозь изломанные переплетения ив, и перед ними открывается необыкновенный простор: уходит до горизонта, чуть поднимаясь к нему, луг в шелковистых волнах травы, проглядывает из них синь полевых васильков, а слева зубчатой темной преградой ежится Ведьмин лес, при одном виде которого прохватывает озноб.
Уже совсем рассвело. Солнце – сияет. Молочные покрывала тумана, растянутые над травой, истаивают одно за другим. Иван чувствует, что до побудки в Приюте остается час-полтора, за это время они должны где-то укрыться. Он ускоряет шаг. Марика позади него что-то бормочет, дыхание прерывистое.
– Не слышу…
– Говорю: Хорь этот… на нас… донесет…
– Не донесет, – не сразу, через пару шагов отвечает Иван.
– Почему?
– Ты крест у него видела?.. Крестить жабу – тяжелый грех… Дьяволопоклонство… Василена ему этого не простит…
Марика хихикает:
– Ничего у него не получится… Это не жаба, а вовсе – лягушка… Обыкновенная…
– Откуда ты знаешь?
– Ну я же ее видела… – Она часто и коротко дышит. – Слушай… Ты не можешь идти помедленнее… Не успеваю…
– Дай мне руку! – Он снова сжимает ее девчоночьи тонкие пальцы. Только уже не теплые, а горячие, влажные. – Времени у нас очень мало…
Иван тоже слегка задыхается. Мешок на плече чуть ли не с каждым шагом становится все тяжелее. Может быть, не стоило так его нагружать? К побегу он готовился основательно: почти месяц копил сухари, пряча украдкой хлеб за обедом и ужином, украл мешок из хозяйственного закутка, украл на кухне две банки тушенки, пакет сахара, брикет киселя… Рисковал, конечно, как сумасшедший, но Чудя, придурковатая баба, работавшая и за кухарку, и за уборщицу, в четыре руки, поднимать шума не стала: ей же и влетело бы за небрежность. Или все же права была Марика? Говорила, чтобы не беспокоился, не лез на рожон, в лесу проживем: ягоды, орехи, грибы – она это все знает… Иван ей верил и не верил одновременно. Верил, пока она говорила, знахарка все-таки, лес чует нутром, но потом обязательно приходили сомнения: ну откуда малявка такая может что-нибудь знать? Нет, лучше уж запастись. Однако как давит на кость чертов мешок! И Марика тоже тянет назад, путается, спотыкается, снова что-то бормочет – в этот раз о своем Белом Царстве. Это у нее такой сдвиг. Дескать, есть далеко на севере такая страна, чистые земли, не отравленные ни химией, ни мутировавшими бактериями, травы там пахнут ванилью и медом, нет ни чумы, ни голода, на деревьях сами собой созревают плоды, и никаких монстров там, разумеется, нет, даже хищников нет, лев и ягненок мирно живут друг с другом… А чем тогда лев питается? – пару раз интересовался Иван. Марика отворачивалась, обижалась: не хочешь – не верь… И войти в это Царство может лишь тот, кто ангельски чист душой, на ком нет грехов… Ну тогда это не для меня, хмыкал Иван… Не бойся, я тебя проведу…
Наконец они одолевают весь склон. Иван оборачивается и чуть не вскрикивает от потрясения, насколько мир, оказывается, красив и огромен. Луг травяным океаном соприкасается вдали с краем небес, растворяется в нем, становится солнечным полотном, а чуть ближе, попыхивая клочьями дыма, игрушечный паровозик тащит за собой продолговатые, такие же игрушечные вагоны. Значит, отец Евлогий, рассказывая об этом, не сочинял: отмолили-таки
У Ивана сжимается сердце. Отсюда, с вершины длинного склона, особенно хорошо заметно, что Приют обречен. С левой стороны к нему подступает болото, вроде бы и недавно образовалось, а уже раскинулось не меньше чем на километр: вздуваются в нем огромные пузыри, лопаются, распространяя вокруг отвратительный смрад, блуждают по ночам призрачные потусторонние отсветы, слышатся таинственные голоса, выговаривающие невесть что неизвестно на каком языке. Но главное – месяц за месяцем пережевывает оно крепкий дерн, разжижая его, пропитывая собой, подползая все ближе к столбам ограждения. Ничем его не остановить. Никакая молитва не помогает. А справа, навстречу болоту, кроваво-бурой шипастой стеной, в свою очередь, надвигается чертополох: колючие листья, жилистые колючие стебли, малиновые шишки соцветий, источающие дурман. Травили его гербицидами – бесполезно. В общем, фронт работ для старших воспитанников: рубить осот, выкапывать его корни, изо дня в день, из месяца в месяц. Все равно видно, какая тощенькая полоска осталась меж ним и покосившимся деревянным забором.
Нет, Приюту не выжить. И тут он вздрагивает: темная отчетливая полоса тянется от Приюта к ним вдоль всего склона – примятая трава там, где они прошли. Бросается в глаза, выдает их путь с головой.
Что делать?
– Не беспокойся, – словно угадав его мысли, говорит Марика. – Я все поправлю…
Она присаживается на корточки, протягивает растопыренные ладони, шепчет негромко, ласково, поглаживает ими траву – и смятые былинки медленно выпрямляются, сломанные ости срастаются, вновь тянутся вверх, еще секунда – и никаких следов.
У Ивана перехватывает дыхание.
Ну – ведьма!
Настоящая ведьма!
Не зря о ней в Приюте шептались по всем углам.
И не случайно Василена (Иван видел сам) останавливала на ней задумчивый взгляд.
Ведьма!
Вслух он этого не говорит. Марика терпеть не может, когда ее так называют. И вообще – поскорей бы укрыться в лесу! Теперь руководство она берет на себя. Ведь не зря же именуется – Ведьмин лес. Они ныряют в еловый сумрак, припахивающий грибами, разогретыми смоляными потеками, сырой землей, перепрыгивают через вязкий ручей, огибают страшноватый, поросший сизыми лишайниками бурелом. Впереди – просвет, солнечная поляна, и вдруг Марика останавливается так внезапно, что Иван чуть не сшибает ее.
Перед ними – потрясающая картина. На опушке, подрагивая на пружинистых лапах, изготовился к прыжку здоровенный Йернод. Он именно такой, как его описывали – в темной спальне, после отбоя, пугая на ночь друг друга леденящими кровь историями: голая кожа с разбросанными по ней подпалинами, кошачья усатая морда, хищные зубы, между которыми мечется тонкий язык. Яростью горят странные фиолетовые глаза, даже светятся, поскольку на поляну ложится тень от плотного облака. Ростом Йернод примерно Ивану по грудь, вздулись на лапах мускулы – сейчас последует смертельный рывок. А на другой стороне опушки, наверное, только-только свернув с поля в лес, замер крестьянский парень: соломенные, охапкой, волосы, ситцевая рубаха, перехваченная ремнем, заплатанные на коленях штаны. Парень беззвучно, как рыба, разевает щербатый рот, пытаясь выдавить крик, рвущийся изнутри, и мелко подрагивает, как бы намереваясь бежать. Однако с места не сходит. Все верно: Йерноду достаточно глянуть человеку в глаза, и тот обмирает от страха, шевельнуться не может.