Милость Господня
Шрифт:
Зато низкий, как от басовой струны, длинный звук начинает вибрировать в горле Марики. Натягиваются жилы на шее. Впрочем, она тут же справляется с судорогой и, не оборачиваясь, шелестит:
– Стой!.. Замри!.. Ни слова!.. Не двигайся!.. Не шевелись!..
Делает шаг вперед. Йернод, не сводя глаз с парня, издает предостерегающее шипение. Но Марика, на обращая на это внимания, делает второй шаг, третий, четвертый… Вот она уже стоит вплотную к Йерноду – протягивает руку, кладет ладонь на покатый лоб, чуть выше яростных глаз, почесывает его: «Все хорошо… Хорошо… Ну не сердись, не сердись…» – шипенье стихает, а Марика перемещает ладонь за треугольное ухо и почесывает уже там. Йернод урчит, словно кот, умиротворенно, расслабленно, жмурится от блаженства. В этот момент
– Все… все… ну – все… Давай уходи…
Йернод разочарованно фыркает, но поворачивается и исчезает между корявых стволов. Несмотря на массивное тело, движется он бесшумно. Гипноз заканчивается. Парень аж подпрыгивает на месте, а потом срывается и бежит в противоположную сторону, крик дикий, но неразборчивый наконец выплескивается у него из груди: ведь!.. ведь!.. чара!.. дьма!.. И только когда он отбегает достаточно далеко, распадается на осмысленные слова:
– Ведьма!.. Ведьма!.. Черная ведьма!..
Иван переводит дух.
– Зря ты так, он поднимет на ноги всю деревню.
– А иначе, ну ты же видел, Йернод бы его сожрал…
– Ну и сожрал бы, – бормочет Иван. – Подумаешь…
– Да ты что?
Иван приходит в себя:
– Ладно… Это я – так… Ну – извини… Брякнул… Ладно… Надо идти… – И вдруг напряженно поводит туда-сюда головой. – Ты слышишь?.. Слышишь?..
Отдаленные, но явственные и резкие звуки докатываются до леса. Будто кто-то колотит палкой по дну пустого ведра.
Марика вздрагивает:
– Это что?
Но Иван уже понимает. Это Цугундер действительно колотит палкой в ведро.
Тревога!
Их побег обнаружен.
И Марика тоже догадывается – прижимает ладони к щекам.
Мгновенно бледнеет.
– Хорь… Донес все-таки, – говорит она.
Дальний карцер, как выразился однажды Жиган, «это что-то особенного». Отличается он от Ближнего тем, что расположен в самом конце хозяйственного коридора и дополнительно отгорожен железной решеткой. По слухам, здесь раньше содержали буйнопомешанных. А еще в Дальнем карцере нет окна – глухие кирпичные стены, с которых содрана штукатурка. Все освещение – лампочка в проволочном колпаке, заросшая волосом, сил ее еле-еле хватает, чтобы в сумраке обозначить предметы: железную койку, вделанную наглухо в пол, полукруглый, тоже железный столик, привинченный устрашающими болтами, унитаз с потеками ржавчины, чугунную раковину, и над ней – кран с разводами окисленной меди.
Этот карцер пользуется дурной славой. Говорят, что по ночам сюда являются призраки тех, кто провел в заточении долгие годы. У них светящиеся зеленоватые лица, в провалах глазниц – запекшаяся темная кровь, якобы сами себе выкалывали глаза, из бурых пятен на теле сочится гной. Стоят, смотрят – разевают беззубые рты. И еще говорят, что иногда тут звучат голоса: будто порхают под потолком тени звуков, ни слова не разобрать, но если в них вслушиваться, сойдешь с ума. Жиряй, одутловато-болезненный парень, тоже строго наказанный, кажется, стащил с кухни нож, провел в Дальнем карцере пару недель, теперь заикается.
Главное – нечем заняться. Трижды в день раздается скрежет решетки, петли которой к тому же невыносимо визжат, потом – скрежет отодвигаемого засова, и Цугундер, шаркая по бетону подошвами, приносит еду: утром – перловую кашу, кусок хлеба, жиденький чай, на обед – капустный или гороховый суп, пустой, без мяса, на ужин – опять перловка. Жить можно, но ведь – тоска. Словно похоронили, в забвении, ничего хуже этого нет. И Цугундер, конечно, молчит, молчит, тупо глядя, как Иван работает ложкой. Лишь через пару суток словно бы нехотя произносит:
– Вы там погуляли, побегали в свое удовольствие, а на меня директриса, Василена Исаровна, штраф наложила за то, что недосмотрел… Вот так…
Ответа не ждет, забирает миску и ложку – скрежет засова, скрежет решетки, запираемой на висячий замок.
– Плохо с ним дело… Язвы, нарывы какие-то по всему телу… Директриса назначила сегодня на вечер общую молитву об исцелении…
В этот раз Цугундер явно ожидает ответа: не уходит, стоит у двери, сжимая посуду в громадных руках. Но что Иван может ему сказать? Скапутился Хорь? Ну и ладно. В другой раз не станет доносить на своих. Хотя, если честно, какой Иван ему свой? Да и другого раза, скорее всего, не будет. Все же, поскольку Цугундер разговорился, он рискует спросить его насчет Марики, и Цугундер после томительной паузы говорит, что Марику передали крестьянам.
– Целая делегация приходила, пять человек, во главе со старостой, слезно просили: очень нужна им знахарка. А то девок много, а знахарки среди них не имеется. Такая, видишь, загвоздка, как жить?.. Старая-то знахарка у них уже в возрасте, все время болеет, год протянет, не больше, сама срок назвала. А деревне без знахарки – что? Деревне без знахарки никуда. Лошадь за нее предложили. Василена-то наша, хитрюга, выторговала еще и козу. В цене нынче знахарки. – Он надсадно вздыхает. – Ну а потом, лет через пять, когда подрастет, сделают из нее ведьму.
Иван сжимает пальцами край койки, на которой сидит:
– Это как?
– Ну как из девки делают бабу? Способ один.
И Цугундер неторопливо уходит – скрежет засова, визг петель, скрежет замка. Иван некоторое время пребывает в оцепенении, уставясь в щербатый кирпич стены. Пару раз судорожно втягивает в себя воздух со всхлипом: ничего себе, оказывается, забывает дышать. Потом его отпускает: пять лет – это приличный срок, за пять лет он, дай бог, что-нибудь сообразит. Черт! Ошеломленный известием, он забывает спросить у Цугундера, а что будет с ним? Отправят на фабрику, сгребать в цехах труху и опилки, или на шахту – ползать в забое на четвереньках, глотать черную пыль, или на рисовые поля, которые арендуют китайцы? Рисовые поля, тот же Хорь говорил, хуже всего: двенадцать часов по колено в воде, дождь, холод – никого не волнует, рис генно-модифицированный, растет при любой погоде, суставы на ногах распухают, кормежка – кусок тилапии, опять-таки рис, долго не выдерживает никто, два-три года – ноги отнимаются, инвалид.
Чтобы не загоняться во всякие ужасы, он, прикрыв веки, начинает себе представлять, что сейчас происходит в Приюте. Вот общая молитва с утра о здравии и благоденствии Президента, неукоснительное чередование: по четным дням – Президент, по нечетным, соответственно, Патриарх, не дай бог перепутать, Василена за этим строго следит. И сама молитва повторяется слово в слово, тютелька в тютельку, ни одной буквы нельзя менять. Затем завтрак, где, как обычно, возникает ссора из-за компота: команда Хоря набирает его себе по две порции, даже по три. Дежурный воспитатель не вмешивается, ему наплевать. Правда, Хорь пока мучается в медотсеке. Ничего, будут распоряжаться Кусака или Жиган. Потом младшие группы отправятся в огород – на прополку, на поливку, на прореживание разрастающихся кустов, а старшие, как обычно – рубить проклятый чертополох. Та еще работенка, надо сказать. Жара, пыль, подсекаешь колючий ствол, вытаскиваешь его щипцами, укладываешь в кучу, чтобы через неделю, когда он почернеет и высохнет, сжечь, и лучше, чтобы ветер при этом был в сторону леса: дым чертополоха отпугивает всякую нечисть. Затем взрыхляешь почву и щипцами опять-таки вытаскиваешь из земли раскидистый корень, на нем плотненькие клубеньки, их надо аккуратно состричь. Клубеньки – в пакет, а пакет, когда соберется полный, – старшему в холщовый мешок, каждый понедельник фургон, который привозит продукты, захватывает из Приюта десять-пятнадцать таких мешков, кстати, их еще надо грузить, из клубеньков на фармфабриках извлекают какие-то ценные вещества. И не дай бог уколоться при этом – вздуется волдырь, вот такой, подскочит температура, неделю будет болеть. Иван отчетливо видит эту картину, уже дважды напарывался на колючки, опыт имеется.