Миля и Облачко
Шрифт:
«Иду», – подскочил Гоша.
С Пирожком носились, как с писаной торбой. Напоили валерьянкой, расцеловали в обе щёки. Мне стало обидно. Всё это время я сидел, сжавшись в комочек, едва дыша от страха.
«И тебе досталось», – вдруг слышу родной голос. Тёплые Милины руки – я к ним прильнул, и вот уже меня вытащили из заточения.
«Теперь я тебе покажу», – разозлился я.
«Тс-с», – шепнула Миля.
Взяла на ручки, унесла в другую комнату. Побудем пока здесь…
***
Время шло. Стойкий аромат валерьянки сводил меня
Вскоре Миля ушла, а мы так и сидели по разные стороны, пихая в щель то нос, то когтистые лапы. Даже сквозь стену я чувствовал его пристальный, косой взгляд. Я не доверял щеколде, и, заслышав коридорное шарканье, поднял страшный вой.
Эй, вы куда? Не оставляйте меня с ним! Я бешено колотил в дверь, и так же бешено колотилось моё сердце.
Зазвенели ключи. Лифт, кряхтя, как дед, поднялся на этаж.
«Сердце разрывается», – слышу Милин голос.
«Ничего, привыкнет, – Лёля невозмутима, – что мы с ним в зоопарке делать будем?»
***
У нас крутилась песня. Кажется, о ком-то ужасающе – потрясающем. В этой песне было всё: лёгкость, радость, лето, оттенки винила. Флёр восьмидесятых, когда дружба была всем, а свобода – новым культом. Для «рилс» – самое то. Миля всё монтировала и монтировала – уже даже я выучил слова наизусть!
Мне было немного завидно, ведь ребята вернулись очень воодушевлённые. Они излучали такой свет, словно несли солнце в руках, и даже в нашей коморке стало чуть светлее.
Переодеваясь, Миля выронила что-то из капюшона.
Лепесток розы! Вспорхнув, он плавно приземлился мне на нос. Я залюбовался: полупрозрачный, с едва заметными прожилками и нежным сладковатым запахом… Апчхи!
Ну вот. Улетел.
Я уже было расстроился, когда Миля, рассмеявшись, разжала ладошку. В ней трепетал, точно не мог усидеть на месте, красивый лепесток. Моя розочка, моя бабочка! Взял в зубы, немного пожевал, выплюнул – горько. Порой внешность бывает так обманчива!
Усевшись рядом на полу, Миля принялась рассказывать мне сказку: о животных, которые живут в старом замке, где стены – вот такой! – величины и – вот такой! – толщины, где барашки обедают бок о бок с благородными пони и розы украшают путь.
«Там живут твои братья и сёстры: двоюродные, троюродные, а может, и вовсе десятиюродные, – с восторгом делилась она, – белые тигры и львы-альбиносы, резвые жирафы и кошки в крапинку. Ну, с жирафами я погорячилась: не родственники они нам, не родственники».
Я надул щёки. А чего тогда меня не взяла? На семейные-то посиделки…
«Так до них рукой подать, – оправдывалась Миля, – загребли бы тебя лапой. Ах, бедный Облачко!»
Стиснула меня в объятиях, заглянула в круглые глаза, которые от удивления сделались ещё более круглыми. Зловеще прошептала: «А ещё там живёт старейший в мире крокодил, видевший самого Гитлера!»
Я
«У него – вот такие! – клыки», – не унималась Миля, хлопая руками, как пастью. Не выдержав напора, я ускользнул под диван. Потеряв слушателя, Миля ушла, грустно скрипнув дверью. Но не прошло и получаса, как она уже весело носилась по квартире: «Пирожок! Где мой сладкий Пирожок?»
Слышать это было не просто обидно – больно. К горлу подступил комок, в груди кольнуло. Облачко, не дури.
Так я и сидел – тихо, словно мышка из дырочки в полу. Мышка, что вдруг оказалась на чужом чаепитии. Мышка, которую никто не пригласил и не ждал. Мышка, которой не накроют лишние приборы.
С грустью я смотрел на целый ворох проводков. Гоша приготовил их мне – поточить зубки. Эх, надо было слушать Милю до конца. Представил, как она чешет его плюшевое брюшко, а он тарахтит, как трактор – от удовольствия. Гоша делает ему массаж, Лёля расчёсывает подбородок, и глаза его становятся узкими-узкими, как щёлочки.
Из расстроенных чувств меня вывело поддверное шебуршание. Недолго думая, высунул любопытный нос и… уткнулся в полосатые лапы. Неужто соскучился?
Признаюсь, Пирожок меня удивил. Он пролежал так весь вечер – и все следующие дни, изредка отлучаясь в лоток и на обед. При этом всё нюхал и нюхал. Его явно манил мой запах – новый и загадочный. А что, если я первый кот в его жизни?
«Ты ж мой половичок», – умилялась Лёля своему ненаглядному.
Позже забеспокоилась: что он так лежит? Всеми правдами и неправдами, выманивала к себе. Поила валерьянкой, повторяя, что нервы у Пирожка совсем никудышные и болеть ему никак нельзя.
Пирожок же был вполне счастлив. Самозабвенно ел, разбрасывая шарики, как мячики пинбола. Усердно рыхлил комнатные растения и жевал листья – так, чтобы я обязательно слышал.
По ночам я не находил себе места: хотел лечь рядом с Милей, но дурной матрас резко проваливался, пугая меня до смерти. Так я и блуждал по комнате с выпученными глазами – в поисках укромного уголка.
В одно из таких блужданий я заметил, как Миля плачет в подушку, светя экраном телефона. Осторожно выглянул из-за чемодана, который так и лежал неразобранным посреди комнаты. Заслышав моё шевеление, Миля умолкла. Приснился плохой сон?..
Заточение моё продолжалось около недели, и вот вновь зашуршали сумки.
«Куда на этот раз?» – с тоской подумал я и решил быть тише воды, ниже травы.
В последнюю ночь перед нашим отъездом Пирожок пришёл и долго звал меня, скребя лапой под дверью: «Кот, кот, приём!»
В лунном свете лапа выглядела таинственно, и это был первый раз, когда серый не выпустил когти.
«Я болею, дружок. Вот и не хотел тебя заразить. Ты это, прости меня и не сердись», – промурчал он.
Что же это у Пирожка за болезнь? Что с ним теперь будет?