Милый друг
Шрифт:
И Дюруа из боязни скандала застыл на месте.
Она вынула из кармана кошелек, отсчитала при свете фонаря два с половиной франка и, вручив их кучеру, прерывающимся от волнения голосом сказала:
– Вот… получите… Я плачу… И отвезите мне этого прохвоста на улицу Бурсо, в Батиньоль.
В толпе загоготали.
– Браво, малютка! – сказал какой-то господин.
А уличный мальчишка, вскочив на подножку и просунув голову в открытую дверцу кареты, пронзительно крикнул:
– Счастливый путь, Биби![50]
И карета тронулась под громовой хохот зевак.
VI
Наутро
Он не спеша оделся, сел у окна и погрузился в раздумье. Он чувствовал себя совершенно разбитым, точно накануне на него сыпался град палочных ударов.
Наконец безденежье подхлестнуло его, и он отправился к Форестье.
Его друг сидел у себя в кабинете и грел ноги у камина.
– Что это тебя подняло ни свет ни заря?
– Важное дело. Долг чести.
– Карточный?
– Карточный, – после некоторого колебания подтвердил Дюруа.
– Большой?
– Пятьсот франков!
Он должен был только двести восемьдесят.
– Кому ты задолжал? – недоверчиво глядя на него, спросил Форестье.
Дюруа не сразу нашелся что ответить.
– Господину… господину… господину де Карлевиль.
– А-а! Где же он живет?
– На улице… на улице…
Форестье расхохотался:
– На улице Ищи-Свищи, так, что ли? Знаю я этого господина. Вот что, милый мой: так и быть, двадцать франков я еще могу тебе ссудить, но больше не проси.
Дюруа взял у него золотой.
Затем он обошел всех своих знакомых, и к пяти часам у него набралось восемьдесят франков.
Ему не хватало двухсот, но он решил на этом остановиться и, пряча собранные деньги, пробормотал: «Плевать, стану я себе портить кровь из-за какой-то дряни! Когда будут деньги – отдам».
Он взял себя в руки: целых две недели отказывал себе во всем и вел правильный и добродетельный образ жизни. А затем его вновь охватила жажда любви. Ему казалось, что он уже несколько лет не обнимал женщины, и как матрос теряет голову, завидев землю, так трепетал он при виде каждой юбки.
И вот однажды вечером, в надежде встретить Рашель, он снова отправился в Фоли-Бержер. Она проводила в этом заведении все свое время, и он заметил ее сразу, как только вошел.
С улыбкой двинулся он к ней и протянул руку. Она оглядела его с головы до ног.
– Что вам угодно?
Он попытался засмеяться.
– Ну-ну, не валяй дурака.
Она повернулась к нему спиной.
– Я с альфонсами не знаюсь.
Она постаралась нанести ему самое тяжкое оскорбление, и он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Из Фоли-Бержер он вышел один.
В редакции ему отравлял существование больной, изнуренный, вечно кашлявший Форестье: он словно нарочно изобретал для него самые неприятные поручения. Как-то, в минуту сильного раздражения, после долгого приступа удушья, не получив от Дюруа нужных сведений, он даже буркнул:
– Черт возьми, ты еще глупее, чем я думал.
Дюруа чуть было не дал ему по физиономии, но сдержался и, уходя, пробормотал:
– Погоди, я тебе отплачу.
Внезапно у него мелькнула мысль.
– Я
И, потирая руки от удовольствия, удалился.
Он решил как можно скорее приступить к осуществлению своего проекта. На другой же день он отправился на разведку к г-же Форестье.
Она лежала с книгой на диване.
При его появлении она не встала, а лишь повернула голову и протянула ему руку.
– Здравствуйте, Милый друг, – сказала она.
У него было такое чувство, точно ему дали пощечину.
– Почему вы меня так называете?
– На прошлой неделе я видела госпожу де Марель, и она мне сообщила, как вас там прозвали, – улыбаясь, ответила она.
Любезный тон г-жи Форестье успокоил его. Да и чего ему было бояться?
– Ее вы балуете! – продолжала она. – А ко мне являетесь раз в год по обещанию или вроде того?
Он сел и с особым любопытством, любопытством коллекционера, принялся рассматривать ее. Очаровательная блондинка с волосами нежного и теплого цвета, она была точно создана для ласк. «Она безусловно лучше той», – подумал Дюруа. Он не сомневался в успехе; казалось, стоит только дотронуться, – и она сама, как созревший плод, упадет в руки.
– Я не приходил к вам потому, что так лучше, – решительно проговорил он.
Она не поняла его.
– Как? Почему?
– Почему? Вы не догадываетесь?
– Нет, даю слово.
– Потому что я влюблен в вас… о, немножко, совсем немножко… я не хотел бы влюбиться в вас по-настоящему.
Она, видимо, не была ни поражена, ни оскорблена, ни польщена. По-прежнему улыбаясь своей бесстрастной улыбкой, она спокойно ответила:
– Ну, приходить-то ко мне все-таки можно. В меня нельзя влюбиться надолго.
Ее тон удивил его еще больше, чем слова.
– Почему?
– Потому что это бесполезно, и я сразу даю это понять. Если б вы раньше поведали мне свои опасения, я бы вас успокоила и посоветовала, наоборот, приходить почаще.
– Разве мы вольны в своих чувствах! – воскликнул он с пафосом.
Она повернулась к нему лицом.
– Дорогой друг, влюбленный мужчина перестает для меня существовать. Он глупеет, больше того: он становится опасен. С теми, кто любит меня как женщину или притворяется влюбленным, я порываю всякие отношения, во-первых, потому, что они мне надоедают, а во-вторых, потому, что я их боюсь, как бешеных собак, которые всегда могут наброситься. Я подвергаю их моральному карантину до тех пор, пока они не вылечатся. Запомните это. Я отлично знаю, что для вас любовь – это нечто вроде голода, а для меня это… это нечто вроде духовной связи, в которую не верят мужчины. Вы довольствуетесь формами ее проявления, а мне важен дух. Ну… смотрите мне прямо в глаза… – Она уже не улыбалась. С холодным и спокойным выражением лица она продолжала, отчеканивая каждое слово: – Я никогда – слышите? – никогда не буду вашей любовницей. Упорствовать бесполезно и даже вредно для вас. А теперь… после этой операции… мы можем остаться друзьями, добрыми друзьями, но только настоящими, без всякой задней мысли. Хотите?