Милый друг
Шрифт:
Вальтер уже встал и читал «Перо».
– Итак, – увидев Дюруа, торжественно начал он, – вы, конечно, не намерены отступать?
Дюруа ничего ему не ответил.
– Немедленно отправляйтесь к Жаку Ривалю, – продолжал издатель, – он вам все устроит.
Пробормотав нечто неопределенное, Дюруа отправился к фельетонисту. Тот еще спал. Звонок заставил его вскочить с постели.
– Дьявольщина! Придется к нему поехать, – прочитав заметку, сказал он. – Кого бы вы хотели вторым секундантом?
– Право, не знаю.
– Что, если Буаренара? Как вы думаете?
– Буаренара
– Фехтуете вы хорошо?
– Совсем не умею.
– А, черт! Ну а из пистолета?
– Немного стреляю.
– Прекрасно. Пока я займусь вашими делами, вы поупражняйтесь. Подождите минутку.
Он прошел к себе в туалетную и вскоре вернулся умытый, выбритый, одетый безукоризненно.
– Пойдемте, – сказал он.
Риваль жил в нижнем этаже маленького особняка. Он провел Дюруа в огромный подвал с наглухо забитыми окнами на улицу – подвал, превращенный в тир и в фехтовальный зал.
Здесь он зажег цепь газовых рожков, обрывавшуюся в глубине смежного, менее обширного подвального помещения, где стоял железный манекен, окрашенный в красный и синий цвета, положил на стол четыре пистолета новой системы, заряжающиеся с казенной части, а затем, точно они были уже на месте дуэли, начал отрывисто подавать команду:
– Готово? Стреляйте! Раз, два, три!
В ранней юности Дюруа часто стрелял на огороде птиц из старого отцовского седельного пистолета, и теперь это ему пригодилось: покорно, не рассуждая, поднимал он руку, целился, спускал курок и часто попадал манекену прямо в живот, выслушивая при этом одобрительные замечания Жака Риваля:
– Хорошо. Очень хорошо. Очень хорошо. Вы делаете успехи.
Уходя, он сказал:
– Стреляйте так до полудня. Вот вам патроны, не жалейте их. Я зайду за вами, чтобы вместе позавтракать, и все расскажу.
С этими словами он вышел.
Сделав еще несколько выстрелов, Дюруа сел и задумался.
«Какая, однако, все это чушь! Кому это нужно? Неужели мерзавец перестает быть мерзавцем только оттого, что дрался на дуэли? И с какой радости честный человек, которого оскорбила какая-то мразь, должен подставлять свою грудь под пули?»
Мысли его приняли мрачное направление, и он невольно вспомнил то, что говорил Норбер де Варен о бессилии разума, убожестве наших идей, тщете наших усилий и о нелепости человеческой морали.
– Черт возьми, как он был прав! – вслух проговорил Дюруа.
Ему захотелось пить. Где-то капала вода; он обернулся и, увидев душ, подошел и напился прямо из трубки. Затем снова погрузился в раздумье. В подвале было мрачно, мрачно, как в склепе. Глухой стук экипажей, доносившийся с улицы, напоминал отдаленные раскаты грома. Который теперь час? Время тянулось здесь, как в тюрьме, где его указывают и отмеряют лишь приходы тюремщика, который приносит пищу. Он ждал долго-долго.
Но вот послышались шаги, голоса, и вместе с Буаренаром вошел Жак Риваль.
– Все улажено! – издали крикнул он.
Дюруа подумал, что дело может кончиться извинительным письмом. Сердце у него запрыгало.
– А-а!.. Благодарю, – пробормотал он.
– Этот Лангремон – не робкого десятка, – продолжал фельетонист, – он принял все наши условия. Двадцать
И, взяв пистолет, он начал стрелять, показывая, что, наводя снизу вверх, легче сохранить линию прицела.
– А теперь пойдемте завтракать, уже первый час, – сказал он немного погодя.
Они позавтракали в ближайшем ресторане. Дюруа за все время не проронил ни слова; он ел только для того, чтобы не подумали, что он трусит. Придя вместе с Буаренаром в редакцию, он машинально, рассеянно принялся за работу. Все нашли, что он держится великолепно.
Среди дня Жак Риваль зашел пожать руку Дюруа, и они уговорились, что секунданты заедут за ним в ландо к семи утра, а затем все вместе отправятся в лес Везине, где и должна была состояться встреча.
Все это случилось внезапно, помимо него, никто даже не полюбопытствовал, что он обо всем этом думает, никто не дал себе труда спросить, согласен он или нет; события развивались с такой быстротой, что он до сих пор не мог опомниться, прийти в себя, разобраться в происшедшем.
Пообедав с Буаренаром, который, как преданный друг, весь день не отходил от него ни на шаг, Дюруа около девяти вечера вернулся домой.
Оставшись один, он несколько минут большими быстрыми шагами ходил из угла в угол. Он был до того взволнован, что ни о чем не мог думать. Одна-единственная мысль гвоздем сидела у него в голове: «Завтра дуэль»[68], – но, кроме безотчетной, все растущей тревоги, она ничего не вызывала в нем. И однако был же он солдатом, стрелял же он когда-то в арабов, – впрочем, большой опасности это для него не представляло: ведь это почти то же, что охота на кабанов.
В общем, он поступил как должно. Он показал себя с лучшей стороны. О нем заговорят, его будут хвалить, поздравлять. Но тут, как это бывает с людьми в минуту сильной душевной встряски, Дюруа громко воскликнул:
– Какая же он скотина!
Потом сел и задумался. На столе валялась визитная карточка противника, которую Риваль дал ему для того, чтобы он знал адрес. Он снова перечел ее – уже в двадцатый раз: «Луи Лангремон, улица Монмартр, 176». Вот и все.
Он всматривался в этот ряд букв, и они казались ему таинственными, полными зловещего смысла. «Луи Лангремон» – что это за человек? Сколько ему лет? Какого он роста? Какое у него лицо? Разве это не безобразие, что какой-то посторонний человек, незнакомец, вдруг, ни с того ни с сего, за здорово живешь, нарушает мирное течение вашей жизни из-за того, что какая-то старуха поругалась со своим мясником?
– Экая скотина! – снова проговорил он вслух.
Он сидел неподвижно, смотрел не отрываясь на визитную карточку и размышлял. В нем росла злоба на этот клочок бумаги, дикая злоба, к которой примешивалось странное чувство неловкости. Какая глупая история! Он схватил ножницы для ногтей и с таким видом, точно наносил кому-то удар кинжалом, проткнул напечатанное на картоне имя.
Итак, он должен драться, и притом на пистолетах! Почему он не выбрал шпагу? Отделался бы царапиной на руке, а тут еще неизвестно, чем кончится.