Милый друг
Шрифт:
Наконец обед начался. Дюруа он показался долгим, бесконечно долгим. Все ели молча, бесшумно, затем принимались лепить хлебные шарики. Слуга в мягких туфлях – стук каблуков раздражал Шарля – неслышно входил, уходил, подавал кушанья. Тишину нарушало лишь мерное качание маятника с его механическим, резким «тик-так».
После обеда Дюруа сослался на усталость и ушел к себе в комнату. Облокотясь на подоконник, он смотрел на полную луну: точно гигантский ламповый шар, стояла она в небе и, заливая своим безжизненным
Но на другое утро все эти планы бегства показались ему почти невыполнимыми. Г-жу Форестье все равно не проведешь, только из-за собственной трусости лишишься награды за свою преданность. «Разумеется, это невесело, – говорил он себе, – ну, ничего, в жизни бывают неприятные моменты. К тому же это, пожалуй, не затянется».
Был один из тех южных дней, когда в воздухе разлита такая голубизна, что сердце невольно замирает от счастья. Решив, что он успеет еще насидеться у Форестье, Дюруа спустился к морю.
Когда он пришел завтракать, слуга сообщил ему:
– Господин Дюруа, господин Форестье уже несколько раз справлялся о вас. Не угодно ли вам, господин Дюруа, пройти к господину Форестье?
Он поднялся наверх. Форестье, казалось, дремал в кресле. Его жена лежала на диване и читала книгу.
Больной поднял голову.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил Жорж. – Сегодня ты как будто молодцом.
– Да, мне лучше, – прошептал Форестье, – я чувствую себя крепче. Позавтракай на скорую руку с Мадленой, – мы хотим прокатиться.
– Видите? Сегодня ему уже кажется, что он здоров, – оставшись вдвоем с Дюруа, заговорила г-жа Форестье. – С самого утра он строит планы. Сейчас мы отправимся к заливу Жуан покупать фаянс для нашей парижской квартиры. Он хочет ехать во что бы то ни стало, а я ужасно боюсь, как бы чего не случилось. Он не вынесет дорожной тряски.
Когда подали ландо, Форестье, поддерживаемый лакеем, медленно спустился по лестнице. Увидев экипаж, он сейчас же потребовал опустить верх.
Жена воспротивилась:
– Ты простудишься. Это безумие.
Но он стоял на своем:
– Нет, мне гораздо лучше. Я себя знаю.
Миновав тенистые аллеи, которые тянутся между садами и придают Канну сходство с английским парком, экипаж выехал на дорогу в Антиб, идущую берегом моря.
Форестье называл местные достопримечательности. Показал виллу графа Парижского[71], потом другие. Он был весел, но эта была наигранная, искусственная, хилая веселость обреченного. Не имея сил протянуть руку, он, когда указывал на что-нибудь, поднимал палец.
– Гляди, вот остров Святой Маргариты и тот замок,
Затем он предался воспоминаниям о своей службе в полку, называл имена офицеров, рассказывал связанные с ними эпизоды.
Но вот с крутого поворота неожиданно открылся широкий вид: и залив Жуан, и белая деревушка на том берегу, и мыс Антиб впереди – все было теперь как на ладони.
– Вон эскадра! Сейчас ты увидишь эскадру! – по-детски радуясь, шептал Форестье.
В самом деле, посреди широкой бухты можно было различить до шести больших кораблей, которые напоминали поросшие кустарником утесы. Причудливые, бесформенные, огромные, снабженные выступами, башнями, водорезами, они так глубоко сидели в воде, точно собирались пустить корни.
Было непонятно, как все это могло передвигаться, меняться местами, – до того тяжелыми казались эти словно приросшие ко дну суда. Плавучая батарея, высокая и круглая, как обсерватория, напоминала маяк, стоящий на подводной скале.
Мимо них, весело развернув свои белые паруса, прошло в открытое море большое трехмачтовое судно. Рядом с этими военными чудовищами, отвратительными железными чудовищами, грузно сидевшими на воде, оно радовало глаз своим изяществом и грацией.
Форестье пытался вспомнить названия судов:
– «Кольбер», «Сюфрен», «Адмирал Дюперре», «Грозный», «Беспощадный»[73]… Нет, я ошибся, «Беспощадный» – вон тот.
Экипаж подъехал к обширному павильону под вывеской «Художественные фаянсовые изделия залива Жуан»[74] и, обогнув лужайку, остановился у входа.
Форестье хотел купить две вазы для своего парижского кабинета. Выйти из ландо он не мог, и ему стали, один за другим, приносить образцы. Он долго выбирал, советовался с женой и с Дюруа.
– Ты знаешь, это для книжного шкафа, который стоит у меня в кабинете. Я буду сидеть в кресле и смотреть на них. Я предпочел бы нечто античное, нечто греческое.
Он рассматривал образцы, требовал, чтобы ему принесли другие, и снова обращался к первым. Наконец выбрал, заплатил и велел немедленно отправить вазы в Париж.
– Я уезжаю отсюда на днях, – твердил он.
Когда они на обратном пути ехали вдоль залива, из лощины внезапно подул холодный ветер, и больной закашлялся.
Сперва можно было подумать, что это так, легкий приступ, но кашель постепенно усиливался, не прекращаясь ни на секунду, и наконец перешел в икоту, в хрипение.
Форестье задыхался; при каждом вздохе кашель, клокотавший у него в груди, раздирал ему горло. Ничто не могло успокоить, остановить его. Из экипажа больного пришлось на руках перенести в комнату; Дюруа держал его ноги и чувствовал, как они вздрагивали при каждом конвульсивном сжатии легких.