Милый друг
Шрифт:
– Ничего! Мне это пригодится в будущем.
Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, – в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Марель; не успев согреться, она быстро раздевалась, чтобы сейчас же юркнуть к нему под одеяло, и долго еще не могла унять дрожи.
По четвергам Дюруа обедал у нее, и чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но так как он и сам любил деревню, то иной раз оба
Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга.
По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем наставительным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах:
– Очень милый молодой человек. И умственно очень развит.
Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок.
Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.
И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло: «Канн». Распечатав конверт, он прочел:
«Канн, вилла „Красавица“
Дорогой друг, помните, Вы мне сказали, что я могу во всем положиться на Вас? Так вот, я вынуждена просить Вас принести себя в жертву: приезжайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его часы. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил, что, может быть, он не проживет и недели.
У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у моего мужа нет; кроме Вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он открыл Вам двери редакции. Приезжайте, умоляю Вас. Мне некого больше позвать.
Ваш преданный друг
Мадлена Форестье».
Какое-то странное чувство точно ветром овеяло душу Дюруа: это было чувство освобождения, ощущение открывающегося перед ним простора.
– Конечно, поеду, – прошептал он. – Бедный Шарль! Вот она, жизнь человеческая!
Письмо г-жи Форестье он показал патрону, – тот поворчал, но в конце концов согласился.
– Только возвращайтесь скорей, вы нам необходимы, – несколько раз повторил Вальтер.
На другой день, послав супругам Марель телеграмму, Жорж Дюруа скорым семичасовым выехал в Канн.
Приехал он туда почти через сутки, около четырех часов вечера.
Посыльный проводил его на виллу «Красавица», выстроенную на склоне горы, в усеянном белыми домиками сосновом лесу, что тянется от Канн до залива Жуан.
Форестье снимали низенький маленький домик в итальянском стиле; он стоял у самой дороги, извивавшейся меж деревьев и на каждом своем повороте открывавшей глазам чудесные виды.
Дверь отворил слуга.
– А-а, пожалуйте, сударь! – воскликнул он. – Госпожа Форестье ждет вас с нетерпением.
– Как себя чувствует господин Форестье? – спросил Дюруа.
– Да неважно, сударь! Ему не долго осталось жить.
Гостиная,
– Ого, шикарная дача! – пробормотал Дюруа. – Где же они, черт возьми, берут столько денег?
Шелест платья заставил его обернуться.
Г-жа Форестье протягивала ему руки:
– Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо!
Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на друга.
Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, – пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее.
– Понимаете, он в ужасном состоянии, – шепотом заговорила она, – он знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что вы приехали. А где же ваш чемодан?
– Я оставил его на вокзале, – ответил Дюруа, – я не знал, в какой гостинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам.
– Оставайтесь здесь, у нас, – после некоторого колебания сказала она. – Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на минуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за вашими вещами.
Он поклонился:
– Как вам будет угодно.
– А теперь пойдемте наверх, – сказала она.
Он последовал за ней. Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смотрел на него. Дюруа мог только догадаться, что это его друг, – до того он изменился.
В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы – удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит чахоточный.
Форестье медленно, с трудом поднял руку.
– А, это ты! – сказал он. – Приехал посмотреть, как я умираю? Спасибо.
– Посмотреть, как ты умираешь? – с принужденным смехом переспросил Дюруа. – Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя.
– Садись, – прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался.
Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из груди вместе со стоном.
Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье облокотилась на подоконник и кивком указала на горизонт:
– Посмотрите, какая красота!
Прямо перед ними облепленный виллами склон горы спускался к городу, что разлегся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круазет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелеными пятнами выделялись среди синей-синей воды. Можно было подумать, что это громадные плывущие листья, – такими плоскими казались они сверху.