Милый плут
Шрифт:
— Глазоньки-то не устали?
— Не устали, тетушка, — в тон ей ответила Серафима. — Ежели вы пришли насчет нового жениха, что вы мне опять подыскали, так заявляю вам вполне определенно: я его даже не приму. Так что увольте меня, ради бога, от вашихухажеров.
— Ну что ты, милая, — ласково произнесла Манефа Ильинична. — Я ничего такого и не думала. — И добавила совершенно между прочим: — А головушка не болит?
Зная тетушкины повадки, потому как разные вопросы, задаваемые ею таким елейным голоском, означали, что Манефа Ильинична опять что-то замыслила, Серафима пристально взглянула ей в глаза. Тетушка смотрела на нее широко, ясно и, кроме заботы о ней, в них совершенно ничего не читалось. Впрочем, прочесть
— Нет, не болит, — ответила Серафима. — А что?
— Да так, ничего, — пожала плечами Манефа Ильинична. — Просто спросила.
Голова у Серафимы и правда в последнее время болела часто. Боли приходили, как правило, после обеда, ближе к вечеру. Тогда она пила горячий шоколад, приготовленный на молоке, а ежели он не помогал, глотала полную чайную ложку болеутоляющих Гофмановых капель и запивала их чашкою или двумя укрепительного питья с мелиссой или лимонной коркою.
— Не болит, так и слава богу, — добавила тетушка и удобнее устроилась на канапе. Последнее время в отношении племянницы она поменяла диспозицию, и теперь ее абмарши состояли по преимуществу в том, чтобы раскрыть глаза Серафиме на этогоФакса, бонвиана и, прости господи, фобласа и непристойника, совершенно недостойного, чтобы даже думать о нем. Поерзав на канапе и не зная, с чего начать, Манефа Ильинична, чувствуя, что будет, может, и без удовольствия, но выслушана, сразу взяла быка за рога:
— Этот твой Факс, слышь-ко, опять коленце выкинул…
— Он не мой, — вяло отозвалась Серафима.
Про похождения Альберта Карловича она, как и многие в городе, знала все. Или почти все. И ежели сама она в свете появлялась не часто и что-то могла пропустить из разговоров про него в гостиных, то сей пробел тотчас восполняла тетушка, докладывая ей о новых любовных кунштюках доктора, имея помыслы, сходные с помыслами зубного врача — конечно, будет больно, но зато потом хорошо, — или хирургического оператора, собирающегося вырезать из вас кусочек нутра, чтобы вы могли жить дальше.
Серафима знала историю про солдатку Алевтинушку, с коей Альберт Карлович прожил несколько лет, выдавая ее за свою экономку, хотя не особо и скрывал свои более тесные с ней сношения. Он покупал ей наряды, делал подарки, выстроил большой дом в селе Царицино, откуда она была родом, и даже возил сию непотребницу в своей открытой коляске четвернею и водил с собою на маскарады незамаскированную. Когда ему делали замечания насчет сего неблаголепного поведения, он только посмеивался и умело уходил от дальнейшего разговора. Потом, вынужденный подчиниться требованию университетского Совета, обязавшего его освободиться от порочащей профессорское звание связи, Факс открыто зажил с шотландкой лади Гаттон, женщиной замужней, приехавшей в Казань из Петербурга и якобы поджидающей здесь своего мужа. Ожидание сие затянулось на целый год, и, когда муж лади Гаттон все же приехал, она отказалась вернуться к нему. Все в городе ждали скандальной развязки, однако ничего подобного не случилось. Доктор Факс и сэр Гаттон каким-то образом поладили, и какое-то время они жили на квартире Альберта Карловича втроем, что породило в городе новые слухи и домыслы, насчет коих даже самые смелые бонмотисты острили лишь намеками и весьма туманно. Скоро Гаттон уехал, потом исчезла из города и лади, и уже одного этого было бы достаточно, чтобы симпатия и благорасположение исчезли из сердца Серафимы. Однако Елагина испытывала к доктору Факсу иное чувство нежели просто симпатию, и убить его было возможно разве что только собственной смертию. Воистину, трудно постичь душу женщины, ежели она к тому же девушка…
— Ну не твой, так не твой, — дипломатично произнесла Манефа Ильинична и сделала вид, что собирается подняться. — И верно, что тебе всякие сплетни про человеков выслушивать, до коих тебе и дела никоего нету.
— Ну, говорите уж, коли начали, — нерешительно произнесла Серафима.
— Да ладно, Симочка, не стоит
— Нет уж, говорите, — уже настойчиво произнесла Серафима и требовательно посмотрела на тетушку.
— Ну, раз ты настаиваешь, — как бы нехотя промолвила Манефа Ильинична и начала: — Верно, ты знаешь про роман этого Факса с девицей Лячковой?
Серафима кивнула.
— Так вот, — продолжала рассказывать тетушка. — Оказывается, этим летом он ездил вместе с ней на Сергиевские серные воды. Она там всем объявляла себя его невестой и принимала поздравления. А третьего дня сия барышня заявилась в шестом часу вечера к нему на квартиру и застала там вместе с ним какую-то дамочку. Учинился скандал, ибо мадемуазель Лячкова с августа месяца имела от него залог, уже заметно увеличивший ее живот, и приехала за Факсом, как и было с ним уговорено, чтобы ехать за Каму в ее село венчаться. Факсова дамочка забрала свои вещи и ушла, а барышня Лячкова осталась ночевать у Факса. Поутру господин Факс поехал прощаться со своими знакомыми, пообещав невесте вернуться к четырем часам пополудни. Однако не вернулся ни днем, ни вечером. Бедная Лячкова ночевала на квартире Факса одна, а сегодня поутру, в шестом часу, съехала, чтобы никто не видал ее позора. А как она отъехала, заявился и Альберт Карлович, который нарочно скрывался от нее у одного из своих приятелей, верно, такого же непотребника, как и он сам.
Закончив рассказ, Манефа Ильинична посмотрела на племянницу, пытаясь определить, какое впечатление на нее произвела сия новость. Однако взгляд Серафимы был туманен и ничего не выражал. Казалось, в кабинетике находится только ее оболочка, а сама она где-то далеко, отсюда не видно. И о чем она думает? Неужели она до сих пор не видит, что за фрукт есть сей Альберт Карлович Факс?
Если б тетушка могла заглянуть в мысли любимой племянницы! Она бы увидела, что Серафимушка завидует и царицинской солдатке, и лади Гаттон, и даже этой несчастной Лячковой. Завидует тому, что они все были с ним! И поскорбела бы милейшая и добрейшая в помыслах своих и деяниях Манефа Ильинична, что ее рассказ нимало не поколебал того всецело захватывающего нас чувства, что зовется любовью. Слова сторонних людей здесь лишь едино пустой звук, а лечить сие умопомрачение ни пилюли, ни декокты еще не придуманы.
Печально вздохнула Манефа Ильинична. Нет, не приводят к исцелению племянницы все ее рассказы про этого проклятущего доктора. Сердце ведь кровью обливается, глядючи на ее страдания. И как помочь ей, сиротинушке-лебедушке? Как извлечь из ее сердца эту занозу, печаль-кручину? Как сделать так, чтобы увидела она в своей жизни хоть крупинку женского счастия?
Как?
6
Гостиная дома мадемуазель Елагиной была полна. Впрочем, в сегодняшний вечер сия гостиная, собственно, была не комнатой для гостей, а литературным салоном, который уже сезон собирающим по пятницам все лучшие в городе таланты и знаменитых приезжих гостей и путешественников. В сию гостиную ступала ботфорта его превосходительства сибирского генерал-губернатора Михаила Михайловича Сперанского, знаменитого преобразователя российских законов, направляющегося к месту своего служебного назначения; здесь бывал сын барона Карла Фридриха Иоганна Мюнхгаузена барон Семен Иванович Мюнхгаузен, гренадерский полковник, такой же враль и баснослов, как и его знаменитый отец.
Здесь бывали ученые с мировым именем, путешественники и, конечно, поэты.
Сегодня тоже не обошлось без гостей: профессор Городчанинов привел на салон невесть им откуда взятых двух буддийских монахов, бритоголовых, желтолицых и похожих друг на друга, как родные братья. Они шли пешком из самого Китая и держали путь, кажется, в Европу.
— Вот вам еще диковина, — объявил Серафиме профессор, заводя монахов в гостиную босых, потому как свои сандалии они сняли в прихожей. — С самого Тибету идут, сердешные.