Минимо
Шрифт:
Она удивляется многому и многих ещё многим может удивить! Ты видишь красивую бабочку – ты задыхаешься от восторга – ты – живой! Красота этого мира, необычные события и встречи с неординарными людьми вдохновляют её на новые работы. Стихи, проза, плетение украшений, рисунки, фотография – это всё она. Она видит красоту этого мира, чувствует её и готова кричать о ней «на всю Ивановскую». Она готова делиться найденной ей красотой через свои рисунки, вышивки, стихи… В её голове рождаются идеи, они воплощаются во что-то реальное, это можно потрогать, пощупать, почитать. Ты не можешь заснуть от того, что в голове не складывается пазл – ты думаешь, ты творишь – ты – живой!
Есть немногочисленная группа людей, ради которых
Её душе ещё нет пятидесяти, и я перечислил уже четыре из пяти пунктов, из которых следует, что она работает, она двигается, она востребована и ей есть ради кого жить. Судя по её стихам и прозе, количеству их прочтений, востребованности сделанных ей украшений – она творит! И это уже пять.
Пять – ноль. В её пользу! И она – живая!
Её всегда волновал вопрос, с чего всё началось? С момента рождения? Или с того момента, когда две родительские частички, клетки абсолютно разных друг другу людей соединились, став самыми родными для неё одной, и дали ей жизнь? Ответа на это вопрос она не знает до сих пор. Но едва родившись, она умерла. Но откачали, и громкий крик, как победный клич, огласил её появление на свет. Говорят, у кошки девять жизней. А сколько их уже было у неё? Самая первая и короткая закончилась в роддоме, но она родилась вновь, как птица Феникс восстала из пепла. Потом были события, после которых её душа умирала вновь, но со временем возрождалась, становясь немного другой, и предшествовавшие перерождению события становились безликими и неразличимыми, словно подсмотренными из чужой жизни, не вызывающими в ней никакого отклика…
Вы помните, каким было ваше первое «самовспоминание»? Кто-то помнит себя лет с четырёх-пяти, кто-то раньше, кто-то позже. Первое её – на руках у мамы. Скорее всего, это был «молочный» период. Мама держит, прислонив её маленькую к себе, а она все время боится, что её шея и спинка сложатся, она сломается и выпадет из материнских рук. Намного позже, когда у неё самой родился сын, и она держала его на руках, всегда придерживала его спинку – не хотела, чтобы и он боялся так же, как когда-то боялась она, и она не отрицает, что, возможно, этот страх «сломаться» жив в ней и до сих пор.
Если первое её «вспоминание» о маме – страх, сломавшись, выпасть из тёплых рук, то думая об отце, ей сразу приходит на ум: «Отец постоянно «мурлыкал». У отца был абсолютный слух, хотя этого никто и никогда не проверял. Повторяя за радиотрансляцией какую-нибудь арию, он никогда не фальшивил, не путался в тональностях, не сбивался с ритма и не давал «петуха». Он пел в бане, пел в душе, пел, когда что-то мастерил. Он пел и жил. Когда не мог петь – просто слушал музыку. По праздникам в их доме всегда играл магнитофон. Играл громко, чтобы все знали здесь – праздник! Радиостанция «Маяк» всегда тихо бубнила новостями и музыкой днями напролёт по выходным на их даче. А когда они возвращались из бани вечером на лодке да в тихую погоду – по воде неслась «Бесаме мучо». Отец пел её всегда громко, от души, так что птицы забывали чирикать и начинали прислушиваться.
И когда отец работал, он всегда что-то «мурлыкал». Сколько она себя помнила. Она вспоминает его руки. Мозолистые, сбитые, в трещинах и всегда пахшие машинным маслом. Отец всю свою жизнь работал слесарем-наладчиком, настраивал и чинил токарные, шлифовальные, револьверные и фрезеровочные станки. Руками он мог сделать всё – от кухонной полки до весельной лодки, от рыбацких блесен до охотничьего тесака в кожаных ножнах. В своей жизни он перепробовал многое: делал мебель, мастерил замки, великолепно чеканил, резал по дереву, делал и затачивал ножи.
Он объяснял, что и почему работает и как работать должно. И если что-то не работает, то, как найти и устранить неисправность. Отец научил её главному – быть ответственной за свой труд. «Занимайся, чем хочешь. Главное, чтобы тебе было интересно и не стыдно за то, что ты делаешь». Когда она окончила художественную школу и хотела продолжать двигаться в этом направлении дальше, он «на голубом глазу» сказал ей: «Из тебя получился отличный рисовальщик, но, чтобы стать художником – надо в душе иметь искру от Бога, которую ещё называют талантом. А у тебя её нет. Со временем ты сама найдешь, чем тебе нужно заняться, к чему тебя тянет, но сейчас… Окончи институт, получи образование». Эти слова она запомнила на всю жизнь.
Отец занимался многим, пробовал ещё больше, но верен оставался лишь рыбалке. Он всегда что-то «мурлыкал», когда сидел на рыбалке – особенно тихо. Говорят, что у кошки девять жизней. У её отца их было три. Первый раз отец умер, когда в детстве пошел рыбачить на речку Белая, есть такая под Салаватом в Башкирии. Они с ребятами вброд переходили на небольшой остров, где всегда ловили рыбу. А днём из-за дождей пошел разлив, вода поднялась и, возвращаясь, отец упал в воду и захлебнулся. Тогда его откачали. Второй раз он почти умер, когда угорел выхлопными газами в гараже. Третья его смерть стала фатальной. Может быть, у отца одна смерть была за три, а может быть, она не всё про него знала. Ведь, говорят, у кошки – девять жизней, а её отец всегда «мурлыкал».
Она стояла на кладбище перед крестом. На табличке выгравированы фамилия, имя, отчество, дата рождения, дата смерти. Это её отец. «Бесаме мучо»… Наверное, так пела его душа… Пела от счастья. До сих пор, чтобы просто почувствовать, какое теплое для неё, когда он был жив, было время, она включает эту старую как мир песню…
Что будут помнить об её отце через год или через десять? Как-то на подарок он сделал пару охотничьих тесаков и сам сшил к ним кожаные ножны. Лучшего подарка на её памяти нет и быть, наверное, уже не может. Она не хочет, чтобы об отце забыли, и будет писать о нём, чтобы знали, каким он был. И помнили… Чтобы ей самой не забыть, каким был он.
Первый раз её «пробило на стихи», когда она по-настоящему влюбилась. Как и положено, подбор рифм, «кровь-любовь», попытки выразить захлестнувшие эмоции катренами… Через какое-то время, под влиянием бардовской песни, она начала экспериментировать и с прозой. Как-то, набравшись храбрости, она пришла в республиканский Союз писателей и показала там всё, с её точки зрения, самое на тот лучшее из того, что вышло из-под её пера. Она гордилась каждой написанной строчкой, но в ответ услышала тщательно подбираемые цензором слова: «Понимаете… Новой Ахматовой или Цветаевой из вас не получится… Но, если хотите, продолжайте писать… Для себя…» Это отбило её от стихоплётсва надолго. Лет через десять-пятнадцать эту плотину все-таки прорвало. Никто её не поддерживал, но и никто не критиковал. Писалось ей тогда мучительно – мысли никак не хотели рифмоваться, размер бился. Из того времени у неё осталось много незаконченного. Потом произошло событие, после которого она сожгла всё – свои дневники, черновики и толстую тетрадь со стихами. Тогда её душа будто умерла, ни мыслей, ни чувств у неё попросту не было.