Минин и Пожарский
Шрифт:
Снег запестрел от кафтанов упавших людей и потерянных цветных колпаков.
Часть воинов замешкалась на рынке, начала грабить лавки.
Перебито было в Китай-городе семь тысяч москвичей, и было бы перебито больше, если бы не задержались воины.
Когда погнали их начальники дальше, то не прошли они до Китайгородских ворот, ведущих в Белый город.
В Белом городе бежали люди с досками, лавками, тяжелыми мытыми обеденными столами, не от врагов, а на них.
Тут были в толпе и мужики Пожарского,
Из скамей и столов построили москвичи завалы – подвижные стены.
Кидалась конница на народ с копьями, нарывалась на деревянные завалы. Из-за завала били дровами, камнями.
Отступят всадники, чтобы выманить москвичей из ограды, – оживают московские баррикады. Мытые столы и скамьи преследовали поляков и жевали их деревянными своими зубами.
Повернется конница, а перед нею опять деревянная стена. С заборов, с крыш, держась за деревянные дымницы, при громе набатов, мечут московиты во врагов камнями, дровами.
Тогда из ворот Кремля вышла пехота.
Пехоту вели Яков Маржерет и поручик Шмидт.
Шли двумя взводами, под оркестр. Люди под музыку, похожую на менуэт, шли, вытягивая носки, стараясь попасть в ногу. Стали, уперли мушкеты о посошки, выпалили вдоль улицы.
Охнула баррикада. Повалились люди.
– Кто тут князя Пожарского спрашивал? – закричал Аноха.
– Я, Романка, – сказал мужик.
– К князю идем! – закричал бронник. – Он на Сретенке, будет князь у нас воеводой.
Среда
Москва еще имела ратоборца.
Во дворе Пожарского на Сретенке, около кладбища, сушили белье и проветривали платье, потому что дело было к празднику.
Сушили сорочки полотняные и шелковые, мужские порты. Проветривали суконные кафтаны, телогреи, зипуны, армяки и совсем ветхие парадные дедовские одежды. Названий много, а платья настоящего мало. Все ношено, помято, и мех дорогой повытерся. Но когда все повесили на дворе, то пройти было уже негде.
На этот двор с крыльца смотрел Дмитрий Михайлович.
Вышел он на крыльцо, услышав набат.
И сразу прибежали люди, и порвали веревки, и потоптали платье, как ни кричал на них Семен Хвалов.
Кричали люди, что немцы и поляки Москву жгут.
Семен притих, начал собирать платье и велел запрягать коней.
Жена тихо уговаривала князя не губить голову, не сражаться одному против войска.
– Посадские люди без оружия, их за воинов счесть нельзя.
Дым в Москве уже подымался на цыпочках и через дома заглядывал на двор Пожарского, на двор, мощенный пестрой одеждой, наполненный бедно одетым кричащим народом.
Дмитрий
Велел он знакомому мужику, Роману беглому, который тут же вертелся и просил саблю, бежать к Пушечному двору, звать пушечных мастеров с пушками.
Пушки на дворе были, но без колес.
Выкатили из погребов бочки и ушаты с капустой и огурцами, выбросили капусту и набили бочки землею с могил соседнего кладбища.
В доме оружие было старое, таким нынче не бьются.
Устанавливали бочки с землей, корзины, рвали рубахи, закладывали в длинные рукава камни и кирпичи.
Со стороны Китай-города слышна была музыка.
Под бальную мелодию флейт шли иноземцы.
Знакомыми улицами шли они журавлиным шагом, стараясь не сбиться с ноги.
Шли мушкетеры, копейщики.
В первых рядах шли два пастора – Бер и Буссов. Они подтянули под панцирь свои рясы.
– Настал день судный, – сказал Бер. – Погибнет город этот, кроме крепости, занятой верными, которые уцелеют, как ковчег Ноя. Вы слышите, как воют на Никитской улице? Там палит город полковник Яков Маржерет.
Когда немцы вошли в устье Сретенки, Сретенка молчала. Потом из всех ворот побежали люди с палками, поленьями.
Строй мушкетеров был разбит. Они побежали.
На двор Пожарского тем временем по снегу притащили пушки.
Прочистили им дула, приладили пушки к крестам.
За Лубянской площадью воины опять построились и дали залп из мушкетов. Навстречу им раздался пушечный выстрел.
Князь Пожарский уже свил себе на кладбище боевое гнездо.
Дым стоял над городом столбами, соединявшимися в небе.
На Кремле трубили в трубы, скакали по городу крылатые драгуны.
Похоже было, что пришел день судный, страшный суд, каким его рисуют на иконах.
Москвичи тушили пожар, сдавливали врагов, и уже казалось, что они одолеют иноземцев.
В это время через Кутафью башню боковым проходом вышел из Кремля Григорий Орлов с боярином Михаилом Салтыковым. Через зады дворов князя Репнина и Никиты Романовича Романова пробрались они на салтыковский двор. Дом деревянный, на каменной подклети.
Забрался Салтыков в свою горницу и вздохнул. Дом добрый, рублен крепко, внутри тесом обшит. Рухляди сколько!
Вышел во двор: теснота, холопов нет – небось на улице бьются.
Хороший дом, а тут сжечь велели, и Гришку приставили, чтобы смотрел.
– Ты, Михайло Иванович, как Самсон, – говорил Орлов. – Помнишь, сдвинул Самсон каменные столпы и сказал: «Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами».
– Дом-то у Самсона не свой был, – мрачно сказал боярин.
– Зато Самсону Вагу не дарили, а тут целое государство отписали. Вот, боярин, сено, вот бочки. Поджигай, кормилец. Ну и время! Лови да бери!