Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания

Солнцев Роман Харисович

— Я и говорю… — на секунду задержав шаг, зычно отвечал Каргаполов. — Пока хотя бы на бумаге… Мне страшно за тебя. — И вновь, упрямец, вернулся, размеренными шагами, как командор в фильме, и взял ее за руку. — Не говори «нет». Подумай еще раз. Ничего не говори. Я тебе неделю даю. Если надумаешь — в любое время, хорошо? Милиция по всем больницам и моргам проверила… ну, нету, нету Миньки на свете! Крепко подумай.

И Каргаполов, высоко подняв свою яркую голову, держа на отлете шляпу, наконец удалился. Татьяна

Сергеевна прошла в спальню и, упав на постель, зарыдала, теперь уже не удерживая себя…

Как жить? Что сделать?

9

Его привезли в милицию райцентра и, заведя в кабинет с одним окном в решетке, поставили перед молодым сотрудником в новенькой форме. Милиционер долго смотрел то на Лаврикова, то на листок бумаги в руке — там мутное изображение некоей физиономии, видимо, получили по факсу.

Сам он, худенький парнишка, на лбу розовые прыщики, под носом — пошлая ниточка усов, словно мазнул углем. Наконец, подмигнув, с видом прожженного оперативника, спросил у Мини:

— Фамилия?

— Тихонов.

— Допустим, Тихонов. Имя–отчество?

— Михаил Иванович, — слегка обиделся Миня. Он никогда без необходимости не лгал.

— Допустим и такую версию. — Дежурный полистал на столе бумажки с машинописным текстом. И этак лениво, как бы с позиций огромного опыта. — Это ведь ты грабанул павильон на Маркса?

— Я?! Да я никогда!.. — Перед глазами все плыло. Нутро ныло и волнами дергалось. Господи, лечь бы в лесу, на сырую землю и уснуть. А может, согласиться, что вор? Черт со мною! Жизнь все равно погублена. Лавриков закивал.

— Впрочем, алиби, — пробурчал сотрудник. — Директору совхоза мы верим.

— Я шофер, — вдруг вспомнил Миня. — Если надо, могу… мне бы только баню.

— А права?

— Права?!. — Миня потер лоб грязной рукой. — Нету… все пропало… волной унесло…

— Какой волной?

— Волной? — Как же объяснить? Надо проще. — Ну, купался в одном месте… катер прошел… смыло…

— Где прописан?

Тут уж Лаврикову пришлось врать набело.

— Вообще–то я из Омской области… приезжал к женщине…

Зазвонил телефон, молодой милиционер снял трубку.

— Младший лейтенант Бабкин! Слушаюсь, товарищ майор!.. — И, положив трубку, вскочил. — Так! Потом разберемся! Посидишь в изоляторе — признаешься. Только не вякай мне про пятьдесят первую статью Конституции. Увести!

И рослый парень в пятнистой форме десантника, на груди сияет, как море, тельняшка, ткнул резиновой дубинкой Лаврикова — и тот понял, пошел.

— Ножа нет? Ремень снимай!.. — Проведя Миню по коридору, потом вниз и снова по коридору, охранник затолкнул задержанного за огромную железную дверь с засовом и защелкнул за ним замок.

Миня огляделся в сумерках — перед ним

в узком бетонном боксе торчали, как во времена армейской службы, восемь двухэтажных коек, на коих расположились полуодетые мужики.

— Здрасьте, — тихо сказал Лавриков.

— Твоя шконка у пар–ряши, — рыкнул один из валявшихся на нижней койке слева. А параша, вернее, унитаз, торчал как огромный сломанный желтый зуб справа от двери. И верно, тут обе койки — и верхняя, и нижняя — были свободны.

— Чего ты дядьку гнобишь? — удивился другой голос. — Мест как гробов на кладбище. Иди сюда.

Благодарно кивнув, Миня сунулся боком мимо шконок поближе к говорившему. Его несильно пнули в спину пяткой, правда, босой пяткой. Миня пожал протянутую горячую руку, скинул ботинки и, сопя, полез наверх. Забрался и залег.

— Тебя за что? — спросил приютивший.

— Так, — нехотя отвечал Миня. — Надоел женщинам.

— Сдали, суки? — обрадовался сосед снизу. И вскинул вверх шарящую руку, и Миня хотел ее вновь пожать, но, оказывается, сосед, вертя пальцами, объяснял свое положение. — А мне хана. Убил поленом.

— Поленом?

— Ну. Застукал с хахалем… сидят у печки, бля, вино сосут… Сосновым шарахнул — волосы прилипли, еле отодрал… кровь… Посадят меня. Тебя как? Я Иван Иванович.

— А я Михаил Иванович.

Наступило молчание. На соседней верхней койке лежал, не моргая глядя в потолок, молодой человек с бело–серым, как бетон, лицом. А может, тут такое освещение — всего одна же лампочка горит над дверью, никакого окна нет в помине.

— А тебя за что? — спросил добросердечный Миня.

— Не тыкайте, я с вами на брудершафт не пил, — процедил сосед.

— Извините…

— Он еще выдрючивается?! Сутенер грёбаный!.. — вскинулся, завозился внизу тезка. — Девок заставлял с кавказскими спать, а деньги отбирал, так рассказывают.

Белолицый не ответил. А толстяк в майке и трико, расположившийся внизу, супротив (кажется, как раз тот, что предлагал Мине выбрать шконку возле унитаза), замычал–заурчал песню:

— Постой, пар–рявоз, не стучите, каллёса… кандухтыр, нажми тырмоза… я к маменьке р-рёдной с последним, брат, приветом надумал показаться на глаза…

— Зачем вы слова калечите? — отозвался внизу, ближе к двери, старый худой человек, который лежал, свернувшись калачиком, только седая башка светилась. — Если уж вы желаете по воровской фене все поломать, так пойте «надумал показаться на шнифты», а если уж по–человечески хотите, то…

— Я тебя, учитель, трогаю? И ты в мою душу не лезь, — зарычал в майке. — Как могу, так пою.

— Весь русский язык испоганили… — простонал старик.

— Молчи, фуфло! — заорал на всю камеру толстяк. И заколотил ногами, затряс соседние койки, чтобы, видимо, пронять старого человека.