Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания
Шрифт:
— А теперь, — медсестра его не слушала. Она выложила ему на ладонь три зелененьких шарика. И, немного смутясь, прошептала: — Это чтобы вы спокойно спали, таблетки… — И протянула маленькую бутылочку «Святого источника», которую принесла в кармане халата. — Запейте.
Завороженный ожиданием непонятно чего, Миня выпил, а Марина, выключив электричество, легкими шагами упорхнула…
И он проснулся среди ночи с невыносимым желанием женщины. Все тело пронизывали сладостные судороги. Как это гнусно! Он ложился и так, и этак… да что же это такое? Это действуют таблетки? Но зачем такие? Или она ошиблась?
На следующий
— Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног. В гостиной без огней
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая… —
дочитала и снова насыпала в ладошку Мини таблеток.
— Что это? — спросил он, страшась предстоящей ночи. — Снотворное?
— Успокаивающее, — удивленно ответила она. — Выпейте.
И снова он выпил, и снова среди ночи был готов лезть на стены или отсечь к чертовой матери этот идиотский отросток, которому завидуют крохотные девочки, увидев сие у своих крохотных одногодков… Пошлость! Пошлость! Хватит! Она явная нимфоманка! Надо отвлечься! Он схватил со стола книгу по психиатрии Э. Русакова, давно хотел почитать. Не получается!..
На следующий, третий вечер, как в сказке, где всё до цифры три, она вновь явилась в темноте, как таинственная фея, села вовсе неподалеку и, уже не включая света, стала шепотом рассказывать про знаменитых и прелестных красавиц прошлого — про жену Пушкина Наталью и про Марию Кюри, про Жанну д’Арк и Гала у Сальвадора Дали, про Прекрасную Даму Блока и Лилю Брик… И снова дала таблеток и улетела…
И когда среди ночи он плакал, закусив подушку, дверь тихо отворилась, и Марина предстала перед ним, сбросив халатик, — еле различимая, но тускло светящаяся, нагая, как белая мраморная статуя…
И он бросился к ней, как никогда в жизни не бросался к женщине, метнулся, как некий порабощенный зверь, упал на пол, целовал ей руки и колени, и овладел ею на ветхом, скользящем по полу коврике, и потом они оказались на кровати его, и он терзал ее, и она, запрокинув голову, все время молчала, только смотрела странными узкими глазами ему в глаза…
И только под утро, уже в дверях, обернувшись, произнесла наставительно:
— Теперь ты понимаешь, как важна на свете женщина…
Что за этим стояло, какие перенесенные ею страдания, феминистка она, что ли, Миня, конечно, не знал, да и не желал бы теперь узнавать… Одно было понятно: он пал окончательно. Утонуть бы в пьянстве, да нужно работать… можно и в работе забыться… выносить судки из–под тяжелых больных, мыть коридор, сшивать порванные ремни…
Или бежать немедленно из этой психушки, пока странная красотка не свела и его с ума! Сладострастие и мерзость! Содом и Гоморра! Падать ниже некуда! Ниже — только геенна огненная! Он весь в смраде! Где, в какой реке теперь отмоется?!
Трясясь от пережитого, мокрый, ненавидя себя, на заре, еще в сумраке, чтобы узнать время, он протянул руку и включил старую «Спидолу»,
Бежать!!! Решено!!! Но уйти из райцентра до всеобщего подъема, до завтрака, он не успел. Прошмыгнул в больницу — хотел в сумерках прихватить из кладовки какой–нибудь ватник, потому что простуда не отпускала его, кашель выдирал из легких болезненные и щекочущие клочья, — так можно и свалиться. А если он свалится, ему возле Марины — смерть…
Однако в столь ранний час везде горело электричество, весь персонал был на ногах, включая доселе улыбчивого, а сегодня вдруг насупленного, раздраженного главврача. Что–то случилось?
11
Татьяна не успевала управиться с домашними делами — подолгу задерживалась на работе. Иностранцы, как пчелы на мед, летят в Сибирь. А через день–два уже сентябрь, Валечке идти в школу, до сих пор не куплены новые учебники, фломастеры, ручки, красивые тетради (все же девочке надо красивые!), также были обещаны ей туфли на широких каблуках… всего на тысячи полторы забот. Да и у самой Татьяны забота: обломилась шпилька, попала в щель между плитами тротуара, все же асфальт более щадящ для обуви, а эта горбатая модная мозаика на городской земле с приходом заморозков станет истинным бедствием, покрывшись панцирями льда. В прошлом ноябре, помнится, дочка упала, расшибла колено…
Нету, нету времени! До сих пор не уплачена квартирная плата за июль, а банк «Факел», куда положено платить, работает только до шести вечера, почта же, куда несем деньги за телефон, в семь также закрывается. А тут еще у кошечки Люси нарастает и нарастает любовное недомогание — животное жалуется, кричит. То ли капать ей на нос контрацептивы, то ли везти в ветеринарную лечебницу делать операцию… Господи, а еще имеется, никуда не делся, дачный участок, который издали, из–за дымных труб города, словно вопит во все свои зеленые дудочки и жалобно моргает цветами. К счастью, недавно вновь сыпало дождем, не повянет, наверное, зелень, не согнется до земли. Смородину Татьяна успела собрать в одно из воскресений, почти полное ведро получилось. Но надо бы и стручковую фасоль не упустить, пока не ожестенела…
Автобус, как всегда, не доезжает до ворот дачного кооператива «Наука» с километр, и Татьяна сегодня замарала сапоги до колен, пока добралась по склизким переулочкам, заросшим бурьяном. Вот он, родной деревянный домик, неказистый, размером 2,5х 3,5 метра, с железной трубой и двумя флюгерами, его сложил когда–то из бруса Миня. Дверь не запирается, потому что воры уже не раз отдирали фомкой скобу вместе с замком, и теперь край двери измочален, словно его грыз некий зверь. Внутри крохотная печурка из кирпича, она на месте, топчан и стол целы, а вот стула нет — сожгли, только обугленная ножка осталась… Что же украли на этот раз бомжи? Исчез электросамовар, который, обернув в старые газеты, Татьяна затолкала недели две назад под топчан. Исчезли алюминиевые ложки и вилки, хотя были подвешены на ниточке над дверью и завешаны старым полотенцем. Воры поозирались — увидели. Никаких постелей тут, конечно, Лавриковы давно не держат — уносят в железный гараж.