Минус (повести)
Шрифт:
— Невеселая, ох, невеселая жизнь здесь, ребятки. Верили всё, надеялись, а теперь — кончилось. Надежда, она самое большое зло, главная глупость. Не было б ее, можно б дела еще было наладить. Переехать, пока силенки имелись, в нормальном месте устроиться… Надеялись. Донадеялись. Э-эх-хе…
И мы терпеливо и тупо слушали этого человека в некогда дорогом, теперь же потертом, заношенном костюме, в нелепом цветастом галстуке на груди, вид у него то ли болеющего с похмелюги, то ли жутко уставшего. Глаза с полопавшимися сосудами кажутся незрячими, лицо тоже сплошь в красноватой паутине жилок, губы тонкие, бледные, на горле клочки недобритой щетины.
Сидит, курит одну за другой сигареты «Опал», говорит, будто бредит:
— Надежда — великое зло, она, она людей
Вадим шепчет мне:
— Может, его на пару батлов попробовать развести? После спектакля посидим, расслабимся.
— Да вряд ли, — шепчу в ответ, — вряд ли он пьет, а если пьет, то один.
— Хм… вполне возможно, слушай.
— Самое страшное, парни, что детей мы своих губим. Ведь они нас презирают уже, смеются над нами. — Директор бросает оплавленный фильтр «опалины», достает новую сигарету, смотрит на нее, словно вспоминая, каким концом сунуть в рот. — И не только смеются, не молчаливо отнюдь презирают, а в открытую говорят: «Дурак, зачем из Москвы уехал, чего тебе там не жилось? О нас подумал, как нам здесь будет? Понятно, говорят, дело нехитрое — собрал рюкзак и рванул черт знает куда, а нам что делать в этой дыре?» — Директор обводит нас кровянистыми глазами, закуривает. — Вот так… Да разве мы подумать могли!.. Ехали сюда-то, чтоб свой, настоящий город построить, где люди — настоящие, без осадка, без вековой копоти чтоб… Чтоб счастливо жить! С нуля, зато — чисто. Понимаете, да? — Он кивает на Вадима. — Ты-то вот взрослый парень, ты еще помнишь наверняка, как твои старшие братья ехали на БАМ, на Ямал, сюда вот. Тогда ж так об этом кричали, каждый день сводки со строек, как с боевых действий шли… О-ох, а теперь… Пустота и горький осадок. Кхе-кхе, в осадок мы выпали! А?.. Вот перед детьми стыдно… Обманули мы их. И правильно, правильно презирают, правильно денег просят, чтобы уехать. Пускай… Поколение наше выдохлось, нету больше саяногорцев, жизнелюбивого, гордого племени. Ходим, работаем, как военнопленные… Унас же, ребятки, у нас, — понизив голос, почти зашипел директор, — у нас свой маньяк появился. Да, да! Слышали? Нападает вечерами на беременных женщин, пинает в живот… Неужели не слышали? Во всех газетах статьи, сообщения были, на всю Россию ославились…
— Я читал во «Власти труда», — произносит с испугом и интересом молодой Игорек.
— Во, во! И в «Известиях» было, и в «Комсомолке»… а разве тогда мы могли об этом подумать? Мы ж о таком светлом мечтали…
Из-за двери, за которой сцена и зрительный зал, как взрыв — резко и оглушительно — аплодисменты. Долго-долго, не ослабевая, не находя единого ритма, а вразнобой, торопливо ладонь о ладонь. Искренне. Затем топот актеров, спешащих в гримерки на отдых и перекур перед вторым актом. Мы же идем на сцену — теперь наша очередь поработать.
Оглядываюсь. Директор с отвращением закуривает десятую за полчаса сигарету, трет, словно бы хочет выдавить, свои красные, измученные глаза…
Поселили нас в единственной, но классной гостинице — узкой двенадцатиэтажной башне из стекла и бетона, — совсем как где-нибудь в Сочах. Комнаты отвели по просьбе актеров на третьем этаже, так как многие боялись, что давно не обитаемое, непривычно высокое здание рухнет: лучше уж в таком случае быть поближе к земле.
Вадим, Андрюня и я заняли трехместный номер, а бедному Игорьку досталось жить с Лялиным и Храпченко.
— Ты извини, — не свойственно
Конечно, в первый вечер, после спектакля, начало гастролей отметили. В гостиничном ресторане организовали банкетик. Был глава администрации Саяногорска, люди из отдела культуры, несколько видных горожан, краснорожий директор дворца. Говорили речи, поэт-стрежневец читал стихи; наш Дубравин старался достойно отвечать, обещал бывать в «славном городе энергетиков и романтиков» чуть ли не ежеквартально… Еды на столах было немного, водку заменяли бутылки с девятиградусным красным вином, поэтому мы вскоре ушли к себе в номер, чтоб посидеть там как надо. А на улице разгулялась вьюга, стекла в огромных окнах постанывали от ударов ветра. О походе на бережок Енисея, о костерчике думать не приходилось.
— Но правильно, — говорил Андрюня, наблюдая, как мы с Вадимом расставляем на столе купленные в ближайшем магазине «24 часа» бутылки и закусь, — а то там, блин, сидишь, как неродной, только и ждешь, когда они набрешутся и созреют для заглота виноградного морсика.
А бригадир порадовал нас сообщением:
— Лорка Волкова обещалась прийти. Я для нее вот спецом пузырь «Изабеллы» стянул.
— Нормалёк! С девчонками всегда как-то уютней, — заулыбался Андрюня. — Можно было и Ольку-костюмершу пригласить или эту, которая вместо Ксюхи.
— Да я предлагал — не хотят.
— У, сучки…
Перед самым отъездом, кстати, пришлось срочно искать по минусинским парикмахерским человека, способного заменить исчезнувшую Оксану. Нашли девчонку (неплохую на вид), кое-как ввели в курс дела… Да, она ничего, эта новенькая, может, если Ксюха влипла серьезно, останется в театре. Тогда буду пытаться завязать с ней отношения…
Пьем без азарта, каждый, не признаваясь вслух, занят ожиданием прихода симпатичной актрисочки Ларисы Волковой… Когда Петраченко заводит свой знаменитый монолог о лживости актерского искусства, мне представляется именно она. Лариса играет свои роли до того искренне, что у меня, да и у многих, чувствую, возникает желание зарыдать, тоска начинает душу царапать; и я поскорей ухожу подальше от сцены, чтоб не видеть ее, не слышать придуманных чужим, давно умершим автором слов, которые она с чувством озвучивает, в двадцатый, в пятидесятый раз искренне переживает… Она, говорят, очень талантливая и за три сезона, что работает в театре после окончания училища культуры, стала почти незаменимой — занята чуть не во всех постановках.
По ковровой дорожке шелест многих шагов. Голоса.
— Отбанкетились, — угадывает Андрюня. — Договорились, ха-ха, открыть здесь наш филиал!
— Вот ты и останешься в славном Саяногорске, — тут же подкалывает его бригадир. — Будешь начальником здешних монтиров.
Андрюня собирается сказануть что-то в ответ, но в это время — стук в дверь. Вадим вскакивает.
— Я на пять минут, мальчики, — не успев войти, предупредила Лариса и с порога заценила комнату: — Ух, какие вам апартаменты достались! Люкс! А у нас с Татьяной хоть и двухместный, но вообще… На стенах такие вот пятна, обои вздутые…
Можно подумать, она в Минусинске живет в белоснежном дворце с бассейнами и балдахинами… Вадим суетится перед ней, как лакей.
— Вот сюда, Лор, присаживайся. Специально для тебя винцо бережем… Как там банкет?
— Да какой это банкет! Фу! — Актриса сморщила симпатичное личико. — Мне много не надо, — остановила текущую в ее пластиковый стаканчик струйку «Изабеллы», — завтра сказка тяжелая. Кувыркаться, бегать… Сказки больше энергии забирают, чем серьезные.
Вадим явно клеится к ней. В меру своих способностей, конечно, говорит неуклюжие комплименты. Андрюня конкурирует с бригадиром. Меня это почему-то начинает злить, тянет ляпнуть какую-нибудь неожиданную, хамскую фразочку… Смотрю на подвижное, привлекательное и молодое, но уже подпорченное гримом лицо Ларисы, слушаю ее мелодичный и в то же время искусственный, раздражающий голосок. Этим голоском она делится своими творческими планами: