Мир Гаора. 5 книга. Ургайя
Шрифт:
До гаража Гаор дошёл, ни разу не оступившись, справился со щеколдой с первого раза и, войдя, привычно хлопнул ладонью по выключателю у входа. Легковушка, всё та же, знакомая, мытая, чиненная, отрегулированная им. Место для фургона. Стеллажи и верстак. Всё как тогда, будто и не было этого страшного года. А ведь и, правда – вдруг сообразил он – на второй день четвёртой декады его с Лутошкой увезли на торги, и второго же четвёртой декады уже этогой зимы он привёз Фрегора… Гаор с силой ударил кулаком по стойке стеллажа, чтобы мгновенной болью заставить себя остановиться и не вспоминать. Он же так и не помнит, что там было, после крика Корранта, что
Переставляя на полках банки и канистры, перекладывая инструменты, копаясь в моторе легковушки, он старательно уговаривал себя, что ничего такого, уж особенно страшного, не было.
Ещё то и дело кружилась голова, подкатывала к горлу тошнота, дрожали при малейшем напряжении руки, но он уже понимал, что опять, в который раз, остался жив, хотя на этот раз смерть была, ну, совсем уж рядом, а если вспомнить то, виденное и пережитое ночью… Бред – не бред, но и Огненная Черта, и горячий солёный Стиркс, и… полупрозрачные Стиг и Кервин, и Яшен… – всё это было. И… мать, мама, она тоже была. Он видел её, разговаривал с ней. Своего имени она ему так и не назвала, а вот его… да, теперь он знает, он – Горыня, Горка, Горушка… а мать он звал мамыня… Странно, ни в одном из посёлков он, чтоб так называли матерей, не слышал. Мамка да матка, ну ещё у Сторрама, он помнит: Матуха и Матуня, Маманя, Мамушка… Мамыня… что ж, ладно, теперь если его спросят о материном имени, он сможет ответить. Он – Горыня, а мать… Мамыня, не назвала она ему другого своего имени.
Гаор выпрямился, оглядел гараж. Что ж, сделано совсем мало, но на сегодня – всё. Сил осталось только до повалуши дойти и лечь. И ждать зова на ужин он не будет. Всё, на сегодня он кончен. Медленно, преодолевая накатывающее желание лечь прямо на пол, закрыть глаза и лежать так долго-долго, он натянул сброшенную в работе куртку, надел каскетку, привычно проверив ребром ладони середину козырька, и вышел из гаража, бездумно привычными движениями выключив свет и заложив дверь щеколдой.
Ярко-жёлтым светились окна кухни, серебряно блестел в лунном свете снег. Волоча от усталости ноги, он побрёл через двор к кухонному крыльцу. Теперь только бы до повалуши добраться. Повалиться на постель, закрыть глаза и спать. Может, повалуша именно потому так и называется, что валятся в ней…
– Никак пошабашил уже? – встретила его в кухне Большуха. – Ну и иди, повались пока, разбужу на ужин.
– Ага, – ответил он сразу на всё, проходя к себе.
На остатке сил, на «окопной упёртости» он дошёл, разделся, повесил куртку и каскетку, снял и поставил сапоги, смотал портянки и рухнул поверх одеяла, мгновенно провалившись в забытьё. И последняя мысль: повалуша от повалиться…
…Шум весёлых спокойных голосов, запахи, от которых сразу мучительно захотелось есть… Гаор открыл глаза. Ужин?
– Рыжий, лопать иди! – звонко позвал его из-за двери женский голос.
– Иду, – ответил он и шёпотом скомандовал себе: – Подъём!
То ли команда сработала, то ли за доли сна отдохнул, но встал и в кухню вошёл уже вполне бодро, сел на привычное
– А здорово как на мороз завернуло.
– Да, не упомню такого.
– Деревья не полопаются?
– Да нет, укрыты.
– Ежели не спадёт, почки повымерзнут.
– Без яблок останемся.
Уже не спеша доели, выпили, блаженно вздыхая и отдуваясь, горячего сладкого чаю, женщины убрали со стола посуду, и Большуха выставила мужикам черепок под окурки, а то куда их в такой мороз на двор гнать, пусть уж тут смолят.
Перед Гаором Большуха положила пачку сигарет и зажигалку. Он поблагодарил кивком и закурил. Сразу закружилась голова, но после второй затяжки в глазах прояснело.
– А здорово тебя, паря, прижало, – пыхнул дымом Тумак. – Думали, всё, ты тамо уже, зашёл за черту невозвратную.
Гаор невесело усмехнулся.
– Я тоже так думал.
Он встретился с кричащим взглядом Красавы и ответил на её безмолвный вопрос.
– Разлучили нас на торгах. До последнего парой шли. Уже цена окончательная и тут… морда гладкая влезла. Пара разбита, – Гаор глубоко затянулся и тут же выдохнул дым. – И всё.
Его слушали молча, ни о чём не спрашивая. И он, понимая, что надо сказать самому, убеждённо, не успокаивая Красаву, а от души, сказал:
– Повезло Лутошке.
– Что, знаешь, куда его? – негромко спросил Чубарь.
Гаор мотнул головой.
– Нет, но… куда б ни попал, ему лучше.
– А чо? – осторожно спросил Сизарь. – Так уж там тебе и солоно пришлось?
Гаор снова усмехнулся.
– И паёк большой, и постель мягкая, а жизнь тошная.
Усмехнулся и Тумак.
– Это тебе постель нажгла?
– Да нет, – Гаор сам не ждал, что сможет так просто говорить, – это на Новый год, ну, как встретишь, так и проживёшь, вот он и… потешился, чтоб весь год таким был.
– Так прям и ни за что?! – ахнула Цветна.
Гаор кивнул.
– Это у них весельем считается, по праздникам травли устраивали, ну, людей собаками травили, – и, переждав общий испуганно-возмущённый гомон, продолжил: – Это ещё ничего, а вот что всё нашенское под запретом, вот это тяжело.
– Это… Это ж как?! – возмущённо изумились сидящие за столом.
– Как, как?! – взорвался вдруг Лузга, – А просто! Забыли, что ль, как князей нашенских, веру нашу…
– А ну, прикуси язык, – не дала ему закончить Нянька. – Ишь, разгоготались гусями. Сволочей да нелюдей везде хватает.
Как всегда, её слово было последним и решающим. Да и поздно уже. Вместе со всеми встал из-за стола, загасив в черепке окурок, и Гаор. Всё обошлось, пока обошлось. И уже в повалуше, лёжа под одеялом, он успел подумать, что, похоже, и Лузга знает многое из запретного и потаённого, так что надо будет порасспросить его в удобное время. Зачем это ему, Гаор не задумывался, просто ясное и спокойное осознание необходимого и должного.