Мир и хохот
Шрифт:
Левушка процедил:
— Больно лихо у тебя получается! Ты ж здесь, наверное, оказался недавно…
— Лева, — перебил его Руканов, — если говорить по большому счету, ты всегда был мягкотел, хоть и талантлив. Интеллигент, хоть и дикий немного. Потому ты и ушел к Небредову, а не к Волкову. И мы разошлись. Я Небредова чту, педагог он классный, но Волков злее и радикальней…
— Ну как сказать, — возразил Лемуров взъерошенно. — Не тебе судить о Небредове.
За окном уже была подлинная тьма, и тучи были чернее, чем ночь. В саду голосила кошка.
— Вот кого я
Лемуров вздрогнул.
— Да-да, Лева, не вздрагивай. Он с мертвецами и духами профессионально работал. Он из них веревки вил… А морг, морг, никогда не забуду, что он там творил. И ведь поэзии не чуждался, все, помню, цитировал:
Но выше всех узоры пустоты
На простыне заснеженного морга.
А какой полет, какая смелость! — Влад только развел руками. — Я лично к его могиле и подходить боюсь.
— Что там мертвые! — возразил Лемуров. — Он работал по особому плану, смысл которого кроме самого Соколова знал только Небредов. Я даже нюансы вымолвить не могу, боюсь, а кроме нюансов, я ничего не знаю…
— Одним словом, Мастер был, ничего не скажешь, — утомленно заключил Руканов.
Помолчали, глядя в ночь, видя за ночью рассвет.
— Ты мне скажи, Влад, — расслабился Левушка. — Мы ведь друзья, из одной пещеры, мало ли, ветви разные, скажи прямо: ты ведь Стасика Нефедова ищешь?
Руканов помрачнел.
— Значит, и тебя Небредов за ним послал. Ну что ж. Признаюсь. Я уже давно его ищу по этому району-и нет его нигде, не надейся, Лемуров.
— Как так?!!
— А вот так. Бесполезно. Для ясновидцев, экстрасенсов — он закрыт. Есть, конечно, намеки, есть и сведения другим путем — но все вокруг да около.
Лемуров усмехнулся.
— Если б ты и знал, то мне бы не сообщил, конечно.
— Да я пустой в этом плане, Лева. Соображай! Если б я его нашел, меня с ним здесь бы в глуши не было. Он был бы у Волкова, тот уж сразу бы организовал, прибрал…
— Ну хорошо. Тогда скажи, пожалуйста, что это за человек, по твоему мнению, почему он так нужен?
— А вот этого я тебе не скажу, — оборвал его Руканов. — Тебе же Небредов наверняка рассказал кое-что о нем. Ну и оставайся с этим.
Лемуров оглянулся вокруг, особенно на стены:
— Я так и думал, ты не скажешь. Твое право. Спать надо, Влад, спать…
А наутро, как только Лемуров встал и прозрел со сна, он увидел такую картину: в горнице уже сидели за столом старичок Терентьич, Аксинья и Влад в распахнутой рубашке.
— А вы были когда-то красивая, Аксинья, — услышал Лемуров. — Я о вашем прошлом песню спою.
Руканов взял гитару со свободного стула и запел — хрипло, но вполне по-человечьи:
Эх, Аксиния, небо синее…
Сама Аксинья здешняя, слушая все это, так внезапно порозовела, помолодев, что чуть не упала со стула.
Терентьич тоже слушал и все приговаривал:
— Я его не вижу, а он поет! Ох, несуетно сейчас все-таки.
— А вы совершенно компанейский человек, Влад, — грустно-насмешливо сказал Лемуров, подходя к столу.
А
Глава 12
Ростислав Андреевич Филипов — властитель бытия, только какого: бесконечного или конечного — как-то глубинно заинтересовался этим Стасиком Нефедовым. Да и его великий Друг, Дальниев, подогревал этот интерес своим молчанием. К тому же Слава сам высоко оценил в духовном плане и Аллу, и особенно Лену. «Младшей сестрой моей будет», — думал он.
Но если с Леной был ясен путь, то Станислав возбуждал Славу своей непроницаемостью. Все попытки прорваться к его местонахождению с помощью самых кондовых ясновидящих (некоторые из них работали даже на оборонку) — не давали результата.
Наконец слегка внезапно раздался звонок от Дальниева, и тот сообщил:
— Слава, ищи среди непредсказуемых.
Это было уже что-то. О непредсказуемых было известно не понаслышке, и Слава лично знал одного из них: относительно молодого, но крайне, до нетерпимости крупного и отделенного — Всеволода Царева. Отделенным он назывался потому, что был единственным независимым непредсказуемым — Царев не принадлежал ни к людям Небредова, ни к «получертям» Волкова (так их определяли у Небредова). Однако Царев знал и тех и якобы других, учился у Небредова, но быстро ушел в независимое непредсказуемое существование.
Филипов был крепко, но недостаточно знаком с Царевым, уж очень он был обширен и каждый раз казался чуть-чуть новым человеком, даже язык его речи менялся. Это не пугало Славу, но холодок иногда проходил по спине. Уж очень ясен был Царев в своей загадочности.
Жил он на задворках Московской губернии, в шатком дачном, но хорошо отапливаемом домике с телефоном даже. Вообще люди потайной Москвы нового столетия умудрялись жить так, как будто социально ничего не изменилось и волчьи законы дикого капитализма их не касаются. У кого-то от советских времен были квартиры или дачи — которые можно было хорошо использовать. Другие работали, но необременительно (переводы и тому подобное), третьим — помогали то ли родственники, то ли неизвестно кто (по разным скрытым связям). Кто-то умудрился даже быстро заработать путем «бизнеса» в девяностые годы и потом жить на это — и так далее, и так далее. При всем при том интерес к деньгам как таковым, естественно, не то что презирался: это было даже ниже уровня презрения. Не презирают же клопов.
Филипов отправился к Цареву рано утром. И снова перед ним знакомый садик и великий, завлекающий в свою глубь лес, с тропинками посреди деревьев, погруженных в свои недоступные людям переживания. А Филипов был так погружен в верхний (то есть на уровне чистого сознания) поток бытия, что и не замечал, о чем грезят деревья, хотя мог бы, в конце концов.
Царев встретил его с распростертыми объятиями и с громовым хохотом.
— Славушка! Великий! Сам! Вот не ждал! — вскрикнул он. — Как ты там, в бытии-то?.. Как Дальниев? — Царев перешел на шепот. — Как Друг, как там его супруга… Галя, кажется?