Мир и хохот
Шрифт:
По приезде в Москву он тут же позвонил Алле, интересуясь, как успехи в плане исчезновения мужа — не обнаружен ли он?
Алла ввела его во внезапный транс своим теперешним отношением к мужу.
«Она любит его больше, чем когда он не исчезал. Наверняка так», — озадаченно, но несколько прямолинейно думалось Гробнову.
И на похоронах племянницы навязчиво лезли мысли о Станиславе, о визите Ургуева к нему — по поводу того же Стасика.
«Характер любви Аллы к мужу, какой он есть сейчас, мне внушает много загадочных мыслей. Надо позвонить Краеву и спросить о деталях того уникального случая со старым
— Теперь девочка эта никому не нужна, кроме Бога, — шепнул кто-то около него, прощаясь…
Похоронив племянницу, Гробнов попросился в общество: собрать у Лены двух-трех «метафизических», особенно он возжелал видеть Данилу Юрьевича. Однако Лесомина и так искали из-за «Мити», но он пока не объявлялся: пропал. Один Степан, наоборот, внезапно появившийся, уверял, что Данила в «лесах», бродит-де по тайным местам и медведям и лешим стихи Вергилия читает.
«Все-таки через Ургуева по цепочке на какой-то след вышли», — твердил Гробнов Лене по телефону.
Гробнова три раза Лена пыталась свести с Царевым, но странным образом это не получалось — то перепутали место встречи, то Гробнов вдруг позабыл приехать, точно смыло на время его память.
В конце концов собрались у Лены. Ни Лесомина, ни Царева, поразившего воображение Лены, не было. Зато Ростислав пришел, и кроме него Алла. Сергей возвратился из командировки, возникла и Ксюшенька с Толей. Призрак Стасика не давал никому покоя, казалось, вот-вот, и он внезапно войдет в комнату и скажет: memento mori — помни о смерти. Правда, все присутствующие и так о ней помнили, но все же больше вспоминалось бессмертие.
— До сладострастия даже вспоминается бессмертие, до сладострастия, — прошептала Ксюша на ухо Гробнову.
Гробнов кивнул головой, но добавил тихо:
— Сладострастие надо убрать.
Царева к этому моменту уже успели «ввести в круг». Всех он поражал, но почему — было непонятно. И за столом с Гробновым его стали активно и философически обсуждать. Владимир Петрович только удивлялся, слушая москвичей: где же тогда он, Царев, почему не здесь, почему неуловим для меня?
— Лицо его как книга жизни, — взвизгнула Ксюша, — но потрепанная, изъеденная крысами книга жизни. Сквозь такую книгу, сквозь дыры, просвечивает его подлинный в красоте и в пауках лик, — закончила она истерично. — Я была последнее время на грани каких-то безумных видений, потому и не появлялась особенно, словно жало смерти и жало бессмертия боролись и сплетались во мне, и дух Страха ушел из меня — все обострено, и я чувствую, что Царев жуток, но не несет, по большому счету, Смерть…
Ксюшин экстаз вошел в присутствующих.
— Где Стасик, где Стасик? — бормотала Алла. А Сергей только шептал:
— Убегаю в прошедшие миги,
Закрываю от страха глаза.
На листах холодеющей книги
Золотая девичья коса.
Ксюша подхватила этот шепот:
— Да, да, его лицо — книга живая, холодеющая книга… Страницы шевелятся, как сны Бога, в них тайнопись. Но девичьей косы нет. Нет ни Дамы Смерти, ни Беатриче — только подлинный великий лик, изъеденный крысами.
— Но Боже, ведь он — непредсказуемый, — заговорила Лена, — пусть в контроле. И это видно…
— Непредсказуемость
— Кто он? — вопрос упал из ниоткуда. Наконец Ксюшу успокоили.
— Возвращение мертвого Станислава, изменение прошлого — ввергли ее в метафизическое волнение, — вскрикнула Алла. — Мы с ней скоро будем пророчить наоборот, пророчить о прошлом, чтобы оно преобразилось и обнажило другой свой лик. И все зло обнажится не злом, а божественным…
— Надоела вся суета жизни, вся мелочевка ее, — вдруг вмешался Толя.
— Даже мне надоело. Когда же все изменится?!
И разговор постепенно перешел на хохот времен, на грядущие катастрофы, кто-то даже пробормотал:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
А другой поправил:
— Не мы, не мы, не человеки, теперь за дело возьмутся другие силы… Потому и пожар будет стоящий, даже ангелы засмотрятся!
Один Гробнов был холоден и невозмутим и отдаленно возражал:
— Что же вы, господа, от метафизики к земле перешли…
Он уютно осмотрел окружающих, предложил выпить ликера, а потом перейти на чай с коньячком. Ксюша, неугомонная в этот вечер, настаивала на самоваре с коньячком тоже.
Выпили, и Гробнов продолжил:
— Да, будут, будут катастрофы, чего таить… Я как директор института исчезновения подтверждаю факты, настоящие и будущие… Ну, исчезнет какая-нибудь погань, вместо нее появится другая… Провалится, к примеру, скажем, шумная, крикливая, омерзительно тупая, жадная до бессмысленных благ, превращающая людей в идиотов цивилизация, когда карма ее переполнится кровью и ложью, — ну и что? Высшие силы даже не заметят ее исчезновения, как не замечают ее так называемое существование… Ну и что?.. Произойдет еще чего-нибудь, уже, как говорится, неописуемое сейчас… Этот срез Земли продолжит свою лямку… Да вы все это прекрасно знаете… Нужна решающая смена…
— Да этих решающих может быть много, — заметил Сергей. — Какая же будет самая решающая?
— Вот именно, — подхватил Гробнов. — В этом и весь вопрос.
— В вечность надо уйти, — вздохнул добродушно Ростислав. — Подальше от катастроф и времени…
С этим все согласились. К ночи разъехались.
Гробнова почему-то оставили ночевать у Лены. Петербуржцу отвели комнатку.
Среди ночи Гробнов проснулся и посмотрел в окно на московское ночное небо.
Решающей сменой он считал не конец этого мира, а конец Творения вообще, конец всех вселенных. И появление после Молчания Бога — иного Творения, в котором Разум будет отменен и заменен другим пылающим ново божественным принципом. И новое Творение потому станет не представимо всем существам, живущим теперь. Разум Владимир Петрович возненавидел с детства, хотя неизбежно пришлось им пользоваться, раз возник тут.
Самая тайная, пугающая его самого надежда Гробнова состояла в том, чтобы умереть и сразу уйти в Первоначало и возродиться к жизни только тогда — а это неисчислимое время, — когда нынешнее творение канет во всемогущую Бездну Абсолюта и после эры Молчания взойдет из иных глубин Бездны новое творение, в предчувствии которого Гробнов уже теперь еле слышно, пусть во сне, может прошептать: «Люблю».
Необыкновенный это был человек, одним словом, для которого вся Вселенная была не по нем, не по его сути.