Мир пауков. Башня и Дельта

Уилсон Колин Генри

— Что–то не особо я доверяю этому запаху, — заметил Доггинз. — Вдруг какое–то угарное зелье? Найл пожал плечами.

— Давай дождемся и посмотрим, как оно на нас подействует. Во всяком случае, мне попить надо.

После стычки с ящером в глотке свербило от сухости. Они сели на траву в десятке метров от ближайшего куста. Прежде чем выходить, Найл запасся водой из ручья. Сейчас она была теплой, но жажду, по крайней мере, утоляла. Мелькнул соблазн приложиться к фляжке с золотистым вином — там все еще оставалось с половину — но раздумал: в эдакую жару, да еще хмельное. Найл сжевал сухарь и яблоко; Доггинз тоже слегка перекусил. Закончив есть, Найл подобрал

под себя ноги и на время отрешился от окружающего, создав в себе незыблемое спокойствие. В такой обстановке это было несложно. Благоухание цветов и богатство красок придавали поляне вид райских кущ. В эти минуты желтые трубчатые цветы создавали на сердце удивительную легкость, их раструбы словно исторгали оды радости. Догтинз наблюдал со стороны.

— Ну, что скажешь?

— Я думаю, здесь не кроется опасность. Может, нам надо… Ой, что это?

Оба замерли, прислушиваясь.

— Ты что–нибудь слышал? — взволнованно спросил Доггинз.

— Я, похоже, слышал крик. Вдалеке…

Действительно, секунду спустя, крик послышался снова, на этот раз довольно внятно: «На–айл!»

Кожа у Найла пошла пупырышками от недоброго предчувствия. Он узнал голос своего брата Вайга; голос исходил, очевидно, откуда–то с той стороны леса. Найл поднялся и сложил рупором ладони, но не успел вдохнуть, как вскочивший Доггинз прикрыл ему рот ладонью.

— Стой! Это может быть ловушка.

— Но там мой брат!

— Неважно. Помалкивай.

— На–айл! — голос, несомненно, принадлежал Вайгу.

— Наверное, это смертоносцы прихватили его с собой, — тревожно рассудил Доггинз.

— Но у нас с собой жнецы.

Доггинз в сердцах хватанул его за руку.

— Да пойми ты, если они держат твоего брата в заложниках, разве мы можем пускать их в ход! Они на то и рассчитывают. — Найл беспомощно покачал головой. — Слушай сюда. Как бы ты поступил, пригрози они прикончить твоего брата, если не сдашься? Пошел бы на все, лишь бы остался в живых, верно? Так вот, молчи и не откликайся.

— Но может, он там один!

— На–а–айл! — голос звал, заклинал, требовал. Не откликаться было откровенным изуверством, но Найл болезненным усилием воли превозмог себя и молчал.

— Как он может быть там один? — с жаром спросил Доггинз. — Ты подумай. Он не мог знать, где ты находишься, а и знал бы, так все равно не смог бы пробраться в Дельту один. Он обязательно должен быть с кем–то.

Щеки у Найла пылали сухим жаром, он был растерян и подавлен.

— Может, лучше вернемся?

— А смысл? Нам надо двигаться дальше.

— Да, надо, — произнес он нетвердым голосом. Сердце стало будто свинцовое. Голос брата наполнил немой, тяжелой тоской, высосав всю уверенность.

Они подняли мешки и устало побрели под сень деревьев. Там было прохладнее, а воздух тяжел от аромата цветов. Окраска у некоторых была до такой едкости броской, будто они лучились светом изнутри. Но вязкий аромат лишь вызывал у Найла тошноту. Щеки лихорадочно рдели, а ноги подгибались, как ватные. Ум теснили растерянность и страх. Что если у них там еще и мать? А то, чего доброго, и ребятишки? От таких мыслей тянуло в голос разреветься.

Он полез под тунику и перевернул медальон. В затылке скорготнула острая боль, рука едва не дернулась развернуть медальон в прежнее положение. Когда же он, стиснув зубы, сосредоточился, стало ясно, насколько все же смятение и страх подтачивают силы. И тут внутри будто сжался кулак, а решимость начала возвращаться, что уже само собой приносило облегчение. Он неожиданно уяснил: каким бы сложным не было

положение, глупо изводить все силы на волнение и походить на жаждущего в пустыне, что последние капли воды вытряхивает на песок.

Тошнота сгинула, словно дурной сон. Теперь стало возможным взглянуть на проблему совершенно объективно, а одновременно с тем возвратилась и смелость. Если смертоносцы держат сейчас Вайга в плену — а это напрашивается само собой — значит, они заметили, как они с Доггинзом переваливают через холмы. В таком случае они, вероятно, лежат и подкарауливают в засаде. Тут вспомнилось, как молниеносно скрутил его тогда в пустыне бойцовый паук, и Найл сразу представил, как легко бы могли они и сейчас накинуться откуда–нибудь из–за куста или из–за камня – не успели бы они с Доггинзом и глазом моргнуть. Тогда как они допустили, что Вайг выдал свое присутствие криком? Абсурд какой–то. Тетерь их двоих трудно застать врасплох: предупреждение получено.

Ответ мог быть один Мысль о жнецах вызывает у смертоносцев ужас, и больше всего они боятся спровоцировать выстрел. Если это действительно так, то они настроены на переговоры…

Эти мысли возродили утраченный было оптимизм, и Найл запоздало ужаснулся, насколько приблизился он к полной капитуляции. Любопытно было и то, как быстро обновленная надежда возродила силу и уверенность. Ему вдруг по–новому открылась красота цветов с их невероятным разнообразием оттенков. Вот желтые цветы — трубчатые, с запахом розы. А вот оранжевые соцветия, имеющие приятный привкус цитрусовых. Или вон кусты, покрытые пурпурными цветками в форме открытого зева, от роскошного, приторного благоухания которых веет некой пресыщенностью; что–то в них внушает неприязнь. Были даже цветы — зеленые, напоминающие собачий шиповник, только с широкой белой ленточкой вокруг каждого цветка; у этих запах был медвяный, и даже чем–то напоминал кокосовый орех. В траве виднелись розовые и белые маргаритки, чистый, сладкий аромат которых вполне соответствовал их невинному виду. Не ускользало от внимания и то, что те цветы, что упрятаны в тени деревьев, будто греют собственным светом изнутри.

До обостренных чувств вскоре начало доходить, что каждый цветок, похоже, действует на чувства избирательно. Найл уже испытал смутную радость при виде желтого трубчатого цветка, но поначалу рассудил, что это просто из–за броскости цвета. Теперь же становилось ясно, что весь куст испускает некую вибрацию, от которой становится легко на сердце, и по отчетливости она напоминает музыкальный тон. Багряные цветы вызывали пылкий трепет возбуждения — агрессивного какого–то, зовущего к сладкому бешенству насилия. Оранжевые цветы пьянили острой сладостью восторга: на ум почему–то шли мысли о Мерлью, Доне, Одине — в этих цветах, похоже, крылось нечто женственное. А отдельные соцветия — крупные, белые, с лиловыми верхушками — наполняли влекущей, непонятной ностальгией.

Почему–то хотелось думать о какой–то неведомой стране, где ветры холодны и цепки, а ручьи с осени до весны скованы льдом. Странно было ощущать все это — и многое другое, вообще неописуемое — идя среди них; все равно что плыть в воде, где температура поминутно меняется.

— Стой, что это? — насторожился Доггинз.

Остановились, вслушались. Найл не расслышал ничего; в воздухе стояло заунывное гудение пчел и других насекомых. Но когда напряг чувства, то вроде бы уловил звук, напоминающий отдаленные голоса. Из чашечки пурпурного цветка выбралась пчела и прожужжала мимо уха; сосредоточенность Найла чуть поколебалась, и звук голосов тотчас же смолк.