Мир поздней Античности 150–750 гг. н.э.
Шрифт:
И все же Римская империя, которая к 200 году расползлась далеко за пределы Средиземноморья, сохраняла единство за счет иллюзии, что она все еще представляет собой очень маленький мирок. Редко когда судьба целого государства зависит от столь изящного трюка. К 200 году империей управляла аристократия удивительно единообразная в плане культуры, вкуса и языка. На Западе сенаторский класс оставался той устойчивой и «абсорбирующей» элитой, которая по-прежнему доминировала в Италии, Африке, на юге Франции и в долинах рек Эбро и Гвадалквивир. На Востоке вся культура и вся власть на местах оставались сконцентрированными в руках надменной олигархии греческих городов. В греческом мире не существовало таких различий в лексике или произношении, по которым можно было бы определить место рождения образованного оратора. На Западе говорившие на двух языках аристократы свободно переходили с латыни на греческий. Так, африканский землевладелец чувствовал себя вполне как дома в литературном салоне состоятельных греков в Смирне.
А между тем это впечатляющее единообразие поддерживали люди, смутно чувствовавшие, что существование классической культуры исключало существование какой-либо альтернативы их собственному миру. Как в случае с многими космополитическими аристократиями (будь то представители европейских династий эпохи позднего феодализма или аристократы Австро-Венгерской империи), люди одного класса и культуры в любой части римского
Правящие классы Римской империи, существуя бок о бок с этим колоссальным неассимилированным «варварским» миром, смогли по большей части избежать самых страшных форм высокомерия, свойственных современным колониальным режимам: римляне известны своей терпимостью к другим народам и местным культам. Но ценой, которую они требовали заплатить за включение в их собственный мир, было приспособленчество – усвоение римского образа жизни, традиций, образования, а также двух классических языков – латыни на Западе и греческого на Востоке. Те, кто не мог в этом участвовать, не принимались всерьез: их откровенно презирали как «мужланов» и «варваров». Тех, кто мог, но не хотел участвовать, – в первую очередь евреев – в разной степени ненавидели и презирали, изредка с оттенком уважительного любопытства к представителям древней ближневосточной цивилизации. Те, кто когда-то участвовал, но демонстративно «отпал», а именно христиане, подлежали казни по упрощенной процедуре. К 200 году многие провинциальные губернаторы и целые толпы народа уже не единожды имели повод с истерической уверенностью броситься на защиту границ классического мира от внутренней угрозы – инакомыслящего христианина. Как сказал христианам один магистрат, «я не в силах выслушать человека, который дурно говорит о римской религии» 7 .
7
Судя по всему, речь о словах проконсула Публия Вигеллия Сатурнина из «Актов скилитанских мучеников», см.: Акты скилитанских мучеников. 5 (прим. пер.).
Классическое общество около 200 года было обществом с жесткими границами. Тем не менее оно не находилось в состоянии застоя. Классическая традиция к этому моменту существовала в греческом мире уже около 700 лет. И первый всплеск ее творческой активности, случившийся в Афинах, не должен заслонять от нас тот впечатляющий ритм выживания, который устанавливается в греческой культуре со времен завоеваний Александра Великого: такой же протяжный, полный тонких нюансов и терпимый к повторениям, как григорианский распев. Очередное возрождение случилось во II веке н. э.; оно совпало с экономическим подъемом и восстановлением политической инициативы в высших слоях общества греческих городов. Эпоха Антонинов была золотым веком греческих софистов. Эти люди, прославившиеся своей преданностью риторике, были одновременно литературными знаменитостями и политическими и финансовыми тяжеловесами. Они обладали огромным влиянием и невероятной популярностью: один из них – Полемон из Смирны – «с городами говорил свысока, с власть имущими – непокорно, с богами – на равных» 8 . За ними стояли процветающие города Эгейского моря. Гигантские античные руины в Эфесе и Смирне (да и другие современные им города и храмы, от Лептис-Магны в Тунисе 9 до Баальбека в Ливане) представляются нам сейчас олицетворением не подверженного влиянию времени античного мира. На самом деле это барочное великолепие было создано всего за несколько поколений между Адрианом (117–138) и Септимием Севером (193–211).
8
Флавий Филострат. Жизни софистов/ Под общим руководством Е. Г. Рабинович. М.: Русский фонд содействия образованию и науке, 2017. С. 182 (прим. пер.).
9
На самом деле руины города Лептис-Магна располагаются на территории современной Ливии, в 120 километрах к востоку от города Триполи. См.: Brogan O. Ph. F., Wilson J. A. Lepcis Magna // Oxford Classical Dictionary. 2016.(прим. ред.).
И как раз в конце II – начале III века был собран тот запас греческой культуры, который обеспечивал устойчивость классической традиции на протяжении всего Средневековья. Именно в этот период были составлены энциклопедии, руководства по медицине, справочники по естествознанию и астрономии, которыми все культурные люди – латиняне, византийцы, арабы – пользовались на протяжении следующих полутора тысяч лет. Литературные вкусы и политические взгляды, просуществовавшие в греческом мире до конца Средних веков, впервые были сформулированы в эпоху Антонинов: знатные византийцы XV века все еще пользовались тем вычурным вариантом аттического диалекта греческого языка, который был введен в оборот софистами эпохи Адриана.
К этому времени греческий мир отождествил себя с Римской империей. Эта включенность в римское государство и едва уловимые изменения в расстановке акцентов, которые она влекла за собой, хорошо прослеживаются на примере одного грека из Вифинии: Дион Кассий, автор «Римской истории» (освещающей события вплоть до 229 года н. э.), став сенатором, присоединился к римскому правящему классу. Несмотря на то что Дион с большим энтузиазмом усвоил мировоззрение членов римского Сената, мы постоянно встречаем напоминания о том, что, когда империя пришла к грекам, просвещенный деспотизм был для нее привычным, веками существующим порядком. Дион знал, что римский император – самодержец. Единственное, что его сдерживало, – это уважение к приличиям и общность интересов с образованными высшими слоями общества – а не хрупкие механизмы политического устройства, созданные императором Августом. А Дион не понаслышке знал, насколько они могут быть непрочными: он присутствовал на одном заседании Сената, на котором астролог обвинил неких «лысоголовых людей» в заговоре против императора… рука Диона тогда машинально потянулась ощупать макушку 10 .
10
Дион Кассий. Римская история. LXXVII. 8. 1 – 9. 1. У Диона идет речь о сенаторе, якобы слышавшем сон, который поведала наместнику Азии Апрониану его кормилица: тот в ее сновидении стал императором (прим. пер.).
Смещение центра притяжения Римской империи в сторону греческих городов Малой Азии, расцвет греческого мандарината – все эти особенности цветущей эпохи Антонинов уже указывают на Византию. Но современники Диона Кассия все еще упорно смотрели в другую сторону: они были убежденными консерваторами; их самый большой успех выражался в культурной реакции; для них границы римского мира все еще были четкими и неизменными. Такой человек, как Дион, не мог даже помыслить себе будущую Византию – цивилизацию, которая на фундаменте столь древней и обращенной в прошлое традиции смогла создать такие революционные новшества, как превращение христианства в официальную религию и основание Константинополя как Нового Рима. (Например, он и словом не обмолвился о существовании христианства, хотя христиане на тот момент докучали властям в его родной стране уже более 150 лет.) Такая цивилизация могла появиться только в результате позднеримской революции III и IV веков н. э. 11
11
Аллюзия на книгу Рональда Сайма «Римская революция» (Syme R. The Roman Revolution. Oxford: Clarendon Press, 1939) (прим. пер.).
Илл. 4. В тени Персии. Римский император Валентиан показан как вассал, преклоняющий колена перед Шапуром I, который изображен преемником Дария и Ксеркса, что обосновывает его право на восточные провинции Римской империи. Рельеф в Бишапуре, вторая половина III века н. э.
Сквозной темой этой книги является смещение и переосмысление границ классического мира после 200 года н. э. Эта тема практически не связана с традиционной проблемой «Заката и падения Римской империи». «Закат и падение» коснулись только политической структуры западных провинций Римской империи: культурный центр поздней Античности, находившийся на востоке Средиземноморья и Ближнем Востоке, не пострадал. Даже в варварских государствах Западной Европы VI и VII веков Римская империя, в том виде, в котором она сохранилась в Константинополе, все еще считалась величайшим цивилизованным государством в мире, и называли ее древним именем – Respublica (см. с. 145–146). Самих же людей эпохи поздней Античности остро волновал совсем другой вопрос – болезненная проблема трансформации древних границ.
В географическом отношении влияние Средиземноморья ослабевало. После 410 года была оставлена Британия; после 480 года Галлия попала под твердую руку Севера. На Востоке, парадоксальным образом, Средиземноморье отхлынуло раньше и почти незаметно, но это оказалось решающим фактором. Вплоть до I века н. э. многие области Иранского нагорья внешне еще принадлежали к греческой цивилизации: греко-буддистское искусство в Афганистане переживало период расцвета, а эдикты буддийского правителя 12 в переводе на безупречный философский греческий язык будут обнаружены в окрестностях Кабула. Но в 224 году контроль над Персидской империей получила некая семья из Фарса (который можно назвать «Глубоким Югом» иранского шовинизма). И возрожденная Персидская империя этой (Сасанидской) династии быстро стряхнула с плеч греческий маскарадный костюм. Теперь на восточных рубежах Римской империи стояла эффективная и агрессивная империя, правящие классы которой были абсолютно невосприимчивы к западному влиянию. В 252, 257 и, еще раз, в 260 году великий шахиншах, царь царей Шапур I показал, сколь великий ущерб могут нанести его закованные в броню всадники: «Цезарь Валериан выступил против нас с семьюдесятью тысячами человек… и мы сразились с ним, и взяли Валериана Цезаря своими руками… И провинции Сирии, Киликии и Каппадокии мы пожгли огнем, мы разорили и покорили их, захватив в плен их народы» 13 .
12
Судя по всему, П. Браун имеет в виду эдикты Ашоки (268–232 годы до н. э.) (прим. пер.).
13
Надпись Шапура на «Ка‘бе Зороастра». SKZ. III.3. Браун использовал следующее издание: Sprengling M. Third Century Iran, Sapor and Kartir. Chicago: University of Chicago Press, 1953. P. 16 (прим. пер.).
Страх повторить этот опыт вынудил императора отвлечься от проблем на Рейне и все больше и больше внимания уделять ситуации на Евфрате. Что еще важнее, конфликт с сасанидской Персией нарушил целостность границ классического мира на Ближнем Востоке: благодаря ему Месопотамия получила известность, а римский мир оказался открыт мощному влиянию неизмеримого творческого потенциала этого экзотического региона в искусстве и религии (см., в частности, с. 178–179).
Не всегда решающими являются общепринятые даты. Все знают, что готы разграбили Рим в 410 году; но в утраченных западных провинциях империи на протяжении нескольких столетий сохранялся легко узнаваемый «полуримский» характер цивилизации. Напротив, когда восточные провинции империи отошли мусульманам после 640 года, эти общества не долго оставались «полувизантийскими» – они подверглись стремительной «ориентализации». Потому что покоренная мусульманами необъятная громада Персидской империи тянула ислам на восток от его изначальных завоеваний. В VIII столетии средиземноморским побережьем стали управлять из Багдада; Средиземное море получило статус глухой заводи среди людей, привыкших начинать свое плавание в Персидском заливе; а двор Харун ар-Рашида (788–809), изобилующий атрибутикой «полуперсидской» культуры, служил напоминанием того, что начало постепенной, но уверенной и необратимой победы Ближнего Востока над греками было положено восстанием в Фарсе в 224 году н. э.