Мир приключений 1964 г. № 10
Шрифт:
Абст. Что было дальше?
Бретмюллер. Прошло более часа. Лодка продолжала двигаться. Я подумал: быть может, туннель сквозной и мы, пробираясь вперед, в конце концов окажемся на свободе? О своих надеждах я сообщил по трансляции, и люди приободрились. “Только бы выплыть на чистую воду, — шептал я про себя, — а там мы придумаем, как спастись!”
Абст. Ваши предположения оправдались? Туннель был сквозной? Вам удалось вывести из него лодку?
Бретмюллер. Нет.
Абст. Что было дальше?
Бретмюллер. Мне трудно говорить. Усиливается боль в голове. И — спать. Я так хочу
Абст. Вот вам сигарета.
Бретмюллер. О, спасибо!.. Пожалуйста, спичку. Боже, как кружится голова!.. Нет, курить не могу. Погасите сигарету.
Абст. Говорите, Бретмюллер.
Бретмюллер. Прошло немного времени, и удары о корпус лодки прекратились. Она свободно висела в воде. Двигалась ли она, я не знаю. Мы выждали около двух часов. Вокруг было тихо. Тогда я рискнул включить машинки очистки воздуха — люди задыхались от недостатка кислорода. Замерев, мы ждали шума винтов корвета и новых взрывов. Однако все было спокойно. Еще один час томительного ожидания. Я осмелел и скомандовал всплытие. По расчетам, наверху еще продолжалась ночь — мы могли рискнуть. Как сквозь сон, слышал я голос матроса, считывавшего показания глубиномера. Мы постепенно поднимались.
Абст. Перебиваю вас. Какие глубины были в туннеле?
Бретмюллер. Примерно восемьдесят футов.
Абст. Очень любопытный туннель.
Бретмюллер. Итак, мы всплывали. Каждую секунду я ждал удара рубкой о скалу. Но над нами была вода, только вода. Подвсплыв, мы подняли кормовой перископ. Мы ничего не увидели. Два других перископа были повреждены и не выдвигались из шахт. И вот на глубиномере ноль я отдраиваю рубочный люк и поднимаюсь на мостик. Меня охватывает тишина и темнота — густой, ни с чем не сравнимый мрак. Нас будто в тушь окунули. Мрак и абсолютно неподвижный воздух. Мне стало не по себе. Почему-то вспомнился “Наутилус” капитана Немо… Неожиданно для самого себя я вскрикнул. Звук укатился куда-то вдаль, и, немного спустя, ко мне вернулось эхо. Я стоял на мостике подавленный, ошеломленный, а голос мой звучал, отражаясь от невидимых препятствий, постепенно слабея. Будто и он искал выхода, и не мог отыскать. Сомнений не было — лодка всплыла в огромном гроте!
Абст. Что же вы… Стойте, я поддержу вас!
19 часов 11 минут. Конец действия препаратов.
Сознание было восстановлено на 24 минуты.
Повторное исследование токов мозга. Состояние больного угрожающее.
Это была последняя страница. Фридрих Кан перевернул ее и закрыл папку.
Только сейчас услышал он звуки музыки. За роялем сидел Абст.
Его нервные пальцы легко бегали по клавиатуре, глаза были устремлены за окно, к тяжелой красной луне, которая медленно вставала над пустынным озером. Казалось, туда же уносится и мелодия — стремительная и тревожная. И музыка, и луна, и тускло отсвечивающая водная гладь за окном, да и сам Абст со странно неподвижными глазами — все это удивительно сочеталось с тем, что составляло содержание желтой папки.
Абст оборвал игру, пересел к столу.
Они долго молчали.
— Это был Шуберт? — спросил Кан, чтобы что-нибудь сказать.
Абст покачал головой.
— Я играл Баха. Одну из его
— Однако, я помню, ты любил Шуберта, — упрямо сказал Кан. — Ты увлекался и другими, но Шуберт для тебя…
— Иоганн Себастьян Бах — вот мой король и повелитель, — взволнованно проговорил Абст, — Бах — в музыке, Шиллер — в поэзии.
— Шиллер? — пробормотал Кан, рассеянно глядя на озеро. Сейчас он думал о другом.
— Да. Хотите послушать?
В голосе Абста звучала нетерпеливая просьба. Удивленный Кан неожиданно для самого себя кивнул.
Абст встал, сложил на груди руки. За ним было окно, и темный, почти черный силуэт Абста четко выделялся на фоне широких светлых полос, проложенных луной по поверхности озера.
Грозовым взмахнув крылом,
С гор, из дикого провала,
Буря вырвалась, взыграла, —
Трепет молний, блеск и гром.
Вихрь сверлит, буравит волны, —
Черным зевом глубина,
Точно бездна преисподней,
Разверзается до дна.
Читал Абст медленно, с напряжением. Голос его был резок, отрывист, и музыка стиха начисто пропадала. Вот он закончил и положил руки на лоб.
— Это из “Геро и Леандра”, — тихо сказал он. — Восемь строчек, а сколько экспрессии!..
Кан молчал. Он плохо разбирался в стихах, да, признаться, и не любил их. Он считал себя деловым человеком, а поэзия не для таких.
— Вот что, — сказал он, — распорядись, чтобы нам принесли поесть. Мы поужинаем и поговорим. И не медли — предстоит немало дел.
Ужин сервировали в соседнем помещении. Кан с аппетитом поел, выпил большой бокал пива.
— Вернемся к показаниям Бретмюллера, — сказал он, когда подали сладкое. — У меня из головы не лезет этот странный грот. Подумать только, он под боком у той самой базы! Хозяева ее, надо полагать, и не подозревают о существовании гигантского тайника в чреве скалы.
— В этом вся суть, — кивнул Абст.
Кан стащил с шеи салфетку, решительно встал:
— Не будем терять время. Идем к Бретмюллеру, я сам допрошу его.
— Быть может, отложим допрос до утра? Вам следует отдохнуть, выспаться. И предупреждаю: это небезопасно… Мало ли как он вдруг поведет себя.
— Но ты будешь рядом!
5
Они двинулись по лесной тропинке, которая вела в глубь острова. Было очень темно, и Абст включил предусмотрительно взятый фонарик. Шорох шагов в тишине, тоненький лучик света, выхватывавший из мрака то ветвь, похожую на протянутую руку, то уродливый камень, усиливали тревогу, которой была наполнена ночь.
Где-то приглушенно проверещал зверек, ему ответило громкое, размеренное уханье филина. И тотчас, будто вторя этим звукам, порыв ветра зашелестел в верхушках деревьев. Лес ожил, задвигался, заговорил.
— А он… не вырвется? — спросил Кан, перед которым неотступно стояли налитые кровью глаза Бретмюллера. — Было бы славно встретить его здесь, на этой тропинке.
— Исключено.
— “Исключено”! — передразнил Кан. — Я читаю: “Бретмюллер лежит пластом, как покойник”. А через секунду он бьет окна, врывается в комнату!