Мир Приключений 1965 г. №11

Булычев Кир

— У меня такое впечатление, — хмуро говорит он Огинскому, — что вы меня дурачите. Разыгрываете комедию.

— Давайте тогда прекратим ее, господин Штрейт, — спокойно предлагает ему Огинский. — Пусть капитан Фогт переводит нас с подполковником Бурсовым на другую работу.

И он демонстративно отодвигает в сторону алюминиевую миску, в которой только что приготовлял взрывчатую смесь.

— Но, но, — деланно смеется доктор Штрейт. — Нельзя быть таким обидчивым. У меня тоже ведь немало неприятностей. И неизвестно еще, кому будет хуже, мне или вам, если

мы не добьемся успеха к пятнадцатому числу.

— Но ведь вы же ученый, господин доктор, — обиженно произносит Огинский, — и должны понимать, что мы проводим, по сути дела, научное исследование, успех которого…

— Да, я понимаю, я все понимаю. Но у нас ведь никакого проблеска пока. Да и был ли такой проблеск у вас, когда вы экспериментировали там у себя? — кивает он в сторону фронта.

— Проблеск был, — уверенно заявляет Огинский. — Но тогда мы экспериментировали с немецкими минами, а теперь приходится испытывать русские, иной конструкции.

— Это тоже понятно, но нужно все-таки поторапливаться.

— А как же поторапливаться, когда недостает самого необходимого? Мне нужны для составления смесей разнообразные органические и неорганические вещества, а у нас почти ничего этого нет. До сих пор не можем достать даже такие флегматизаторы, как парафин и церезин. Приходится применять заменители, а они, сами знаете…

— Ну хорошо, хорошо! — останавливает его Штрейт. — Составьте подробнейший список, сам сегодня же поеду к химикам и раздобуду все необходимое.

Он действительно уезжает после обеда. Воспользовавшись этим, к концу дня в монтажную заходят Нефедов и Горностаев. Огинский торопливо насыпает в голенища их сапог измельченную в порошок взрывчатку. Горностаев просит дать ему еще и капсюли, но Огинский не разрешает ему этого:

— Вы что, тоже в сапоги их положите? А потом взлетите на воздух, как только хоть один из капсюлей будет помят? Нет уж, капсюли в другой раз и то лишь в том случае, когда придумаете более оригинальный способ для их переноски.

— Я могу, как Азаров, — совершенно серьезно предлагает Горностаев.

— Азаров — человек, которому благоволит фортуна, — улыбается Огинский. — Ему все удается, а вы непременно перекусите их или проглотите.

Едва они уходят, как в монтажной появляется капитан Фогт, хотя обычно он редко заходит сюда в конце работы. Снаружи в это время раздается команда унтер-фельдфебеля Крауза: “Раус!” — призывающая военнопленных выходить из мастерских и строиться для отправки в лагерь.

— А вы задержитесь, — мрачно произносит Фогт, кивая Огинскому. — Я предупредил Крауза, чтобы он отвел команду без вас.

У Огинского начинает тревожно биться сердце. Гауптштурмфюрер смотрит на него долгим, изучающим взглядом.

— Так вы, значит, еврей? — произносит он наконец скорее удивленным, чем возмущенным голосом.

Огинский молчит, с ужасом чувствуя, как лоб его покрывается испариной.

— Хорошую же шуточку вы со мной сыграли, — не дождавшись его ответа, продолжает Фогт. Капитан говорит с ним по-немецки, нормальным человеческим языком,

а не тем ломаным, похожим на издевательство над русской речью, каким он изъясняется обычно с пленными. — Мало того, что вы скрыли свою национальность, вы еще втянули меня в эту авантюру с детонацией минных полей. Почему молчите, черт вас побери? Отвечайте!

А Огинский все еще не произносит ни слова, будто потерял дар речи. Но не от страха. Просто ненависть к этой скотине вдруг парализовала все его существо. Если бы речь шла только о нем, Огинском, лучшим его ответом был бы, конечно, плевок в рожу этому фашисту.

— Почему скрыли свое еврейское происхождение, я вас спрашиваю? — повышает голос Фогт. — Почему числитесь по документам русским?

— Потому что мой отец действительно русский, — произносит наконец Огинский, понимая, что не имеет права давать волю своим чувствам. Его судьба тесно связана ведь с судьбою его товарищей.

— А мать? Мать ведь у вас еврейка!

— Да, моя мать еврейка, — спокойно подтверждает Огинский, — но по законам нашей страны сын может считать своей национальностью национальность любого из своих родителей.

— Законы вашей страны не распространяются на Германию! — орет взбешенный гауптштурмфюрер. — А по нашим, немецким законам вы считались бы евреем даже в том случае, если бы в вашем роду еврейкой была одна только прабабушка. Вы понимаете теперь, в какое положение ставите меня перед моим начальством? Как объясню я им, что поверил еврею?

— А русским вы разве больше верите?

— Не острите, черт вас побери! — гаркает Фогт и с остервенением замахивается на Огинского, но тут же беспомощно опускает руку.

Потом, успокоившись немного, продолжает:

— Надеюсь, вы понимаете, что будет с вами, если я отправлю вас в Освенцим? Но я не сделаю этого, а дам вам возможность завершить ваш эксперимент и даже обещаю никому не сообщать о вашей национальности. Я понимаю, у вас есть основание не верить моему обещанию, но пока я могу подкрепить его только тем, что сегодня же удалю из лагеря старшего лейтенанта Сердюка и унтер-фельдфебеля Крауза. И тогда, кроме меня, не останется тут ни одного человека, знающего, что вы еврей. Сердюка я отправлю в Майданек — это все равно, что на тот свет. А Крауза — на фронт. Это тоже почти на тот свет. Но вы должны обещать мне, что осуществите свой эксперимент не позже пятнадцатого августа.

— Если доктор Штрейт привезет мне все необходимое, я надеюсь добиться успеха к этому числу, — обещает Огинский.

А поздно вечером Огинский чуть слышно шепчется с Бурсовым, лежа на нарах в лагерном бараке.

— А откуда же узнал Сердюк, что мать у вас еврейка? — спрашивает его Бурсов.

— Мы ведь с ним земляки, и не только из одного города, но и с одной улицы, так что он мог это знать. А у Сердюка Крауз выпытал это побоями, конечно…

— Ах, какой вы добренький, Михаил Александрович! — возмущается Бурсов. — Еще и оправдание ему ищете. Если Фогт действительно в Майданек его отправит — будет это для него в самый раз.