Мир приключений 1967 г. №13
Шрифт:
Валька молча слушал Коханова. На лице его были написаны тоска и отчуждение. Перед его внутренним взором проносились странные картины. Он видел рождение Коханова, он видел, как тот рос, проходил три ступени начального обучения, становился юношей, молодым человеком, мужчиной, стариком. Всегда рассудительный, благоразумный, уверенный, знающий, что надо и как надо. Вместе с ним росла, мужала и старела его глупость. Уверенная, рассудительная, трезвая…
— А вдруг сейчас оно… проснется? — встрепенулся Валька и, приблизившись к яйцу, наложил на него руки.
«Он
…Когда Валька пришел в себя, яйцо исчезло. Эксперимент, видимо, удался. Он помнил лишь внезапно наступившую тошноту, непонятную душную тяжесть и прихлынувший к голове жар. Потом все для него кончилось. Он поднялся с пола, пошатнулся, словно пьяный, попытался схватиться за стену, но провалился в какую-то черную пустоту. Больно ударился обо что-то твердое локтем. Ощутил, как от ушибленного места по телу разлетаются тысячи электрических игл. Еще раз взглянул на лабораторный стол, над которым раньше висело яйцо. Все осталось на своих местах, а яйцо исчезло. Пропало, растворилось, улетучилось, унеслось прочь.
«Наваждение какое-то», — подумал он и закрыл глаза. Веки казались отяжелевшими, набухшими вязкой, как расплавленный металл, кровью. Зато свет болезненно резал глаза.
Валька выключил освещение и поразился обступившей его непроницаемой мгле. Даже в самые черные ночи не было такой сплошной темноты. Окно он нашел ощупью. Оно не выдавало себя ни малейшим световым бликом. Поднял тяжелую фрамугу. В лицо пахнуло прохладной свежестью. Слабо пахли цветы на клумбах. Но нигде ни огонька, ни самой маленькой капельки света.
И вдруг вспыхнули окна гаража. И это было очень странно. Словно кто-то внезапно убрал светонепроницаемый экран. Именно убрал экран, а не зажег свет во всех четырех окнах. Потом так же неожиданно засветились вспомогательные постройки. Они вспыхнули одна за другой: те, что были ближе к Вальке, — чуточку раньше, более удаленные — с едва уловимым опозданием.
И он вздрогнул, потому что ясно ощутил — не подумал, а именно ощутил всем своим существом, что вокруг него разлетается сфера мрака, уходя все дальше и дальше и открывая глазу все более удаленные предметы.
Он рванул дверь и вихрем слетел по лестнице. Его обступила привычная ласковая ночь. Запах клумб сделался более ощутимым и сладким. Ночные шорохи и тени навевали легкую и спокойную тревогу. Все было как обычно. Почему же так ныло, так предчувствовало беду сердце?
Валька взглянул на небо. Звезд не было. Ни единой даже самой незначительной звездочки. Тьма и молчание. Молчание и тьма. Звезды исчезли. Может быть, навсегда. Погасли так же мгновенно и сразу, как для земных астрономов погасла вдруг маленькая VV. Но люди Земли не знали того, что знал Валька, и не видели того, что он видел. А он не знал и не мог знать, что в тот момент, когда стена мрака скрыла от него звезды, двойное солнце Анизателлы погасло в исполинских рефракторах астрофизических обсерваторий далекой, такой невообразимо далекой теперь Земли…
Потом
Последствия эксперимента совершенно изменили весь окружающий мир.
Пространство исчезло, и, может быть, остановилось время. Многовековой человеческий опыт и выработанные на его основе пространственно-временные представления оказались бессильными. На языке привычных понятий пришлось бы сказать, что время вдруг превратилось в расстояние и расстояние — во время. Но это ничего не объясняет!
Внезапно оказавшаяся совершенно безоружной, мысль обреченно скользила по поверхности чуда, не в силах углубиться в сущность, не понимая даже проявлений этой сущности. Человек остался наедине со Вселенной. Его мозг, как зеркало, принимал и сейчас же отбрасывал хлынувший отовсюду непостижимый поток.
Эмоции замерли и притаились. Страх, удивление, любопытство — все это провалилось куда-то в небытие. Человеческие чувства оказались несоизмеримо малыми в сравнении с гримасой пространства — времени.
Валька видел — если только он мог видеть вообще, — что его существование странным образом раздвоилось. Он все еще стоял посреди непроницаемой тьмы и одновременно — если только оставалась в окружающем мире одновременность — находился в лаборатории.
— Что ты делаешь? — крикнул Олег.
Валька обратил к нему бледное лицо. Он рассматривал Коханова, словно они виделись впервые.
— Все это не нужно, понимаешь? — сказал он очень тихо.
— Как так — не нужно? Ты с ума сошел? И притом, что за обращение с уникальной аппаратурой?
Валька сморщился, словно у него заныли зубы.
— Ты пойми, — сказал он с расстановкой, то ли набираясь сил, то ли для большей убедительности, — нейтринное облучение ничего не дало, и вообще нет в мире сил, способных подействовать на яйцо. Только…
Но, стоя в центре тьмы, Валька смутно понимал, что эта сцена в лаборатории уже была когда-то, и, может быть, не один раз. Он не задумывался над тем, как раздвоившийся во времени человек может сохранять единое сознание и единое ощущение происходящего. Он только отметил для себя, что происходящие сейчас в лаборатории события уже прокручивались однажды на пленке мировых линий Вселенной.
Потом — если это случилось действительно потом, а не прежде или даже одновременно с описываемыми событиями — Вальке показалось, что время бешено понеслось вспять. Он по-прежнему стоял, погруженный в непроницаемую черноту, и вместе с тем жил как бы среди материализовавшейся памяти, которую с невероятной скоростью прокручивали в обратном направлении.